Тодор из табора Борко - [10]

Вышитые опояски и выгоревшие под жар-солнцем ленты красного атласа печально и сухо на ветру детскими погремушками трясли. Сквозила по лозам волна неутешного низового ветра.

- На то они и матери, чтоб горе горевать, диву дивиться и в радости вдвойне радоваться… Не мне о матерях толковать. - тихо отозвался Тодор, матери не знавший, соломинку сорвал, пожевал задумчиво и прибавил - а скажи, брат-крыса, отчего это место зовется “Безвозвратным островом”?

- Разное говорят, - насупился крыса - а я в одно верю: приказал как-то Царь-Государь все свои владения занести в знатную книгу. Сто писарей все уезды-губернии исколесили, всюду нос сунули, все, как есть записали - где столб, где стог, где стол яств, где гроб тесов. А один писарек - горький пьяница в здешние палестины на кривой козе заехал. Спрашивал у местных - мол, как да что тут прозывается, а попадались ему остолопы да дремучие бестолочи, мычат и зенки пучат - так ничего и не вызнал писарь-пьяница и решил в путевую грамоту записать этот остров “Беспрозванным”. А так как нализался накануне в шинке красной водки, окосел, да и вывел вензелем “Безвозвратный”. Бумага-то казенная, не жук начхал, а нерушимая печать государева. Так менять и не стали, махнули рукой на описку.

- Горазд ты врать, братец-крыса - усмехнулся Тодор.

- Верно. Вру. - признался Яг - может потому, вру, что сам не тороплюсь достоверно узнать, отчего этот остров и не остров вовсе, а сам из себя Безвозвратный.

Вспархивал винтом, заливался трелями жаворонок в просини облачной.

Канула в сырую папороть попутная земляника-самоцвет.

Открылся перед Тодором из табора Борко город на холме виноградном.

Ай-да, город!

Стены сахарные, крыши киноварные, торчат золоченые кочеты на шпилях, реют флаги двухвостые, праздничные колокола гудят львиными зевами.

На воротах зубцы унгаринской резьбы, смотровые башенки, а вокруг сады, сады, сады - снежным кружевом кипели.

Ворота настежь - заходи, прохожий. Прямо в те красные створы муравами да райскими птицами искусно расписанные и вела чугунная дорога - вроде, как, смекай, тут всему пути гостеприимный конец.

Обрадовался рыжий лаутар, брату-крысе подмигнул:

- Ну смотри, Яг, разве не чудо, экий пряник одномёдный нам Господь от щедрот из рукава стряхнул. Ты не хочешь, я отвечу - от того это место безвозвратное, что дураков нет из земной благодати возвращаться!

Только успел молвить Тодор - новое диво - заиграли трубы, часы надвратные пять часов пополудни отбили звоном голландским, заплясали на курантах крашеные куколки апостолов, и повывалили из ворот обыватели навстречу великим парадом.

Музыка играла, трубы да литавры. Солнышко на парче вельможной переливами гуляло. Во главе шествия девка-зубоскалка на рушнике пудовый каравай перла. Позади пылил бровастый староста с пудовыми ключами. На осляти ехал поп, кадилом покачивал на серебряной цепи, чадил ароматами и фимиамами, “многая лета” возглашал из бороды. А борода поповская росным ладаном умащена, в тесны косы завита. Все остальные горожане - полы кафтанов задрав, да подолы поддернув, бежали гурьбой, как Бог на душу положит, тащили зеленые сватовские ветки - “дрэвца”, сотенными билетами да бисерными ожерельями украшенные, как на свадьбу или Вербное. Пыль подняли табунную.

- Добро пожаловать, гость дорогой! Гость в дом - Бог в дом! - завопил староста бровастый, налетел филином, в обе щеки троекратно расцеловал одуревшего Тодора, - откушай с дороги нашего хлебушка пшеничного, крутой солью солони, бражкой новой не побрезгуй!

Принял Тодор гостевой ломоть, ковш поднесли - осушил. Только рот открыл, чтобы спросить, с чего такие почести оказаны - но староста бровастый опять с целованием полез - а обыватели “дрэвами” затрясли, “виват” - хором грянули.

Литавры в дребезг ухнули. Трубы с реву распаялись. Девки-бабы завизжали, посрывали чепцы да ленты с голов. Поп молитвами давился. Гулеванили колокола - звонари на семь потов исходили, веревки бередя.

Веселый и богатый народ обитал в городе на виноградном холме - все белоголовые, голубоглазые, похожи друг на друга, как яйца от одной несушки - ладные, гладкие, отборные человечьи яблочки

Женщин мало, но которые попадались: грудастые молочные, в бедрах полны, как ведра. Приплясывали, на молодого кобыльими очами заигрывали, белые зубы показывали.

Мужчины - жохи травленые - в черных кафтанах с шитьем, в соломенных шляпах. Шляпы повиты по тульям шелковыми лентами, петушьими перьями, ягодой малиною, щегольским стеклярусом.

Рукава у мужиков до локтей закатаны были - а под кожей жилы мясницкие от силы перекатывались. Сами коренасты, как медведюшки, все, как есть средних лет, самый сок. Сыты, пьяны и нос в табаке.

Все так, да что-то не так.

Моргал Тодор, от радушия опешив, в толк взять не мог, что ж не так, и вдруг понял. А что понял, до поры сказать не осмелился.

Староста бровастый свою линию гнул, за пояс обнимал, будто кум или панибрат:

- Не уважишь ли нас, приезжий, добрым словом? Расскажи, кто такой есть, да откуда прибыл, дело пытаешь или от дела лытаешь, а мы тебя охотно послушаем.

- Я - Тодор из табора Борко - начал было Тодор - я - цы…, - но тут Яг чертом из кармана выскочил и заорал на полслове, что есть духу - обыватели аж ахнули и Тодора не дослушали