Точка зрения - [56]

Глядя широко раскрытыми глазами в зеркало, он долго и тупо молчал, потом стал слегка шевелить губами, будто пережевывая сушеную дыню, наконец заговорил вслух.

— Самое верное — попытаться упросить их не давать делу хода, — сказал он вполголоса. — Умолять не стесняясь, тут уж не до гордости. Помнишь то собрание, где Сапа Бердыевича крыли за провал с подготовкой аспирантов? Не забыл?

И вдруг взлохмаченное изображение в зеркале, оскалясь, ответило ему:

— Помню.

— Ругали в общем-то справедливо, я так понимал, могу чистосердечно признаться.

— Но ты тогда ни словом не обмолвился, ты-то… воздержался от критики начальства?

— Другие выступили — и достаточно… Не захотелось повторять уже сказанное…

— Ну и ну! Со мной хоть не лукавь, ведь я — это ты, — внятно донеслось из зеркальной глубины.

— Раз так, то тебе известен мой характер, — совсем уж всерьез объяснялся Осман Мурадович. — Я человек нерешительный, но не трус и… тьфу, тьфу теперь вот, в роковую минуту, мне приходится каяться еще и перед тобою… перед собою за то, прошлогоднее. Слушай же чистую правду. Почему я смолчал тогда, не поддержал критикующих? Я чутьем угадал, уловил, что нашего Сапа, невзирая на разное, оставят-таки в должности директора. Притом критика руководителей — вовсе не моя прямая обязанность. Они о нас заботятся, а мы на них лаять будем? Нет, брат, шалишь, ты меня не запутаешь, и слушать тебя не хочу.

Отвернувшись от зеркала, он поплелся обратно к дивану. Теперь — о ужас! — пришел черед жены… Встреча с ней казалась едва ли не самым страшным в его переживаниях. Еще до того, как переступить порог дома, она будет осведомлена обо всем. Посмотрит с презрением, скажет: «Хорош же ты, Осман… Столько лет прикидывался овечкой, а теперь показал, кто ты есть. В сорок пять лет — срам, бесчестье… Да как можно жить в одном доме с таким мерзавцем!» Скажет — и наплюет в глаза.

Он съежился, покрутил головой и заметил вдруг, что ворот рубахи, а отчасти и подушка мокры от слез.

В понедельник явился в институт, сел за стол, а вскоре позвонил директор и вызвал к себе. Ни жив ни мертв он зашагал по коридору. Войдя же в кабинет директора, обнаружил нечто несообразное: пол и все, что было на виду, все проваливается, съезжает вниз, а сам Осман Мурадович ощутил в те же мгновения, будто он уменьшается, становится совсем крохотным, почти незаметным. У него тряслись колени. Несчастный сделал над собой усилие, пытаясь унять дрожь в ногах, — она не прекращалась, более того, любой бы заметил, как он затрясся всем телом. Не утратил ли он чувствительность вообще, на секунду сосредоточившись, подумал Осман и решил проверить. Незаметно ущипнул себя за бедро, но ничего не почувствовал, будто тело принадлежало не ему или было не живым телом, а какой-то резиной. Еще изловчился, укусил себя за палец — и опять никакой боли. Между тем приближался к столу, все-таки хватило самообладания не упасть на пол, дойти и в изнеможении рухнуть в кресло.

— Вам нездоровится? — спросил директор.

— Ничего, ничего, — ответил он, сжимая трясущиеся колени.

— А вид у вас… вы, кажется, весь в поту. Что с вами?

— Не обращайте внимания. Желаю вам доброго здоровья и благополучия, Сапа Бердыевич, — бормотал, сам не зная что, Осман Мурадович. — Сейчас все пройдет, вы только не обращайте внимания… Не придавайте значения… Может, я простудился.

— Сидели вчера на мокрой траве?..

— О нет, нет, Сапа Бердыевич, что вы! До этого не дошло и не могло дойти. И дурных намерений, поверьте, тоже не имел. А случилось нечаянно, как бы лучше выразиться — непроизвольно. Живые люди! Я ведь под вашим руководством жил и работал ни много ни мало двадцать лет, — переменил вдруг тему Осман Мурадович.

— К чему вы это? — недоумевая, поинтересовался директор, но возбужденный до крайности собеседник не слышал ничего и горячо продолжал:

— Вспомните-ка и скажите мне прямо в лицо, скажите: изменил ли я хоть раз жене за целых двадцать лет? Вчера это… ошибка, невзначай. Пусть я ослепну, сгорю, провалюсь на месте, если лгу. Бейте, убивайте меня своими руками, Сапа Бердыевич, только ради всего святого, не разглашайте, не давайте делу хода. Пусть все между нами…

— Вы больны, вы несомненно больны! Сейчас вызовем врача и…

— Не говорите так, умоляю вас! Я не болен, виноват. Я — виноват!.. — Осман прикусил до крови нижнюю губу, сморщился, и, уставясь в лицо директору неподвижным взглядом, продолжал: — Верьте! Отчего вы не верите мне? За двадцать лет ни разу не причинил я вам зла, даже в мыслях не имел дурного. И не имею, и не причиню, клянусь чем угодно! Уж вы поймите меня, Сапа Бердыевич!

— Болен — не болен, нормальный — ненормальный, ничего в толк не могу взять. Ей-богу, у самого, глядя на вас, разум вот-вот помутится, — развел руками Сапа Бердыевич. — Коли вы не больны, объясните в чем дело.

— Вы же отлично знаете, — выжав некое подобие улыбки и даже подмигнув директору, засуетился Осман. — Вы осведомлены… Ошибся, признаюсь чистосердечно! Бес попутал, вот… ошибся. Вы один на всем белом свете в состоянии облегчить мою участь. Не бросайте же меня на съедение.

Теперь уже не оставалось ни капли сомнения в том, что бедняга совершенно не в себе, и, нажав кнопку, директор вызвал секретаршу, При ее появлении бедняга Осман втянул голову в плечи, но, как и прежде, не отрывая взгляда от лица директора, твердил: