Точка радости - [26]

Танюша, дородная женщина лет пятидесяти с крашеными ядовито-желтыми волосами, черными у корней, разглядывает на экране какие-то размытые контуры будущего человечка, одновременно водя по животу лежащей на кушетке беременной каким-то прибором.

— Все, одевайтесь! — командует она. — А вы, — оборачивается ко мне, — раздевайтесь!

Я ложусь, врач швыряет в меня торопливые вопросы.

— Сколько полных лет?

— Тридцать два.

— Беременность первая?

— Первая.

— Аборты делали?

— Нет.

Записав мои ответы, Танюша всматривается в экран, куда летят невидимые позывные моего малыша.

Проходит несколько минут.

— А что вы там видите? — наконец не выдерживаю я.

— Лежите спокойно. Все, что надо, вам сообщит лечащий врач.

Может, ей тоже надо было принести конфеты?

В полной тишине слышно только многозначительное жужжание прибора.

Танюша смотрит на экран, доверяя тайну увиденного только моей карте.

И тут я не могу удержаться от вопроса, который, наверное, задают все женщины.

— А у меня кто — девочка или мальчик?

— Вы прям все думаете, что УЗИ делается только для этого! — раздражается врач.

— Нет, конечно. Но уж очень любопытно.

Танюша смотрит на меня с превосходством человека, владеющего важным секретом, и загадочно говорит:

— Мальчика не вижу.

— А кого видите? Девочку? — проявляю я чудеса догадливости.

— Я же сказала — мальчика не вижу. Лучше бы поинтересовались, нормально ли развивается плод?

— Нормально развивается плод? — послушно спрашиваю.

— А вот об этом вы узнаете от своего лечащего врача.

Пообедав у мамы, еду к ее сорокавосьмилетнему брату, беспробудному пьянице. Он живет недалеко от моего дома, в Мытищах, в маленькой прокуренной однушке. Тайком от мамы пару раз в месяц привожу ему и его хмельной подруге продукты, которые незамедлительно используются как закуска к тотчас появляющейся на столе бутылке водки. Я приглашаюсь в собутыльники. Даже сейчас, невзирая на мое положение.

— Настюха, выпьешь с нами? — Паша гостеприимным жестом приглашает разделить застолье. Он, как всегда, обросше-опухший, с голым торсом, в старых, прожженных в нескольких местах трико.

Оглядываю их убогое, изнуренное похмельным беспорядком жилище. На полу валяются окурки, похожие на скрюченных червяков, у стены неровный забор из бутылок, они ловят пыльными боками блики от голой лампочки, свисающей с потолка. Одна ножка у кровати сломана и лежит, беспомощная, рядом. Вместо нее подложена стопка учебников по черчению, сопромату и теоретической механике, — когда-то мой дядя закончил «Бауманский». Храня мутные сновидения, топорщатся подушки, в обшарпанном буфете маются пара чашек с отбитыми ручками и несколько мутных граненых стаканов. На окне — тусклой пеленой несвежий тюль, отчего розы на нем кажутся увядшими.

— Давай, присоединяйся! — настаивает Паша.

— Нет, Паш, мне нельзя.

Я никогда не звала его дядя Паша, всегда просто Паша.

— Да ладно — нельзя! Мы же по чуть-чуть!

— Спасибо. Ну, как вы тут? Ты когда на работу устроишься?

— Настюха, да какая работа? Ты же видишь, я человек зависимый. Уволят к чертовой матери!

У нас постоянно повторяется один и тот же разговор.

— А ты закодируйся. Давай я тебе на лечение денег дам.

— Ты лучше мне их просто так дай. Сказал — зашиваться не буду. Верно, Тонь?

Тонька, уже осоловевшая, с маниакальным упорством охотится за скользким опенком, мечущимся по тарелке с отбитым краем.

— Вон и Тонька не хочет зашиваться. Не хочешь ведь, Тонь? — паясничает дядя.

— Ни в жизнь! — хохочет его подруга, поймавшая, наконец, увертливый гриб.

— И правильно! Так жить веселее! Как ты считаешь, Настюха?

— Ладно, веселитесь. Я поехала.

— Не-не, погоди! Ты хоть расскажи, как живешь. Кого ждешь-то — парня или девку?

— Не знаю пока.

— А как сеструха там? Не позвонит ведь, зараза, никогда.

— А ты сам позвони. Но только трезвый. С пьяным она разговаривать не станет.

— Не станет! Больно надо мне с ней разговаривать! Я вон лучше с Тонькой поговорю, правда, Тонь? Она всегда под боком. Дурында ты моя, — ласково хлопает ее по колену, слюняво чмокает куда-то в подбородок.

Они вместе уже лет семь. Прибилась она к нему на какой-то коллективной дворовой пьянке, узнав, что у него есть где жить. Тонькин сын с самого детства в детдоме, ее давным-давно лишили родительских прав, у Паши детей вообще нет, родители его, то есть мои бабушка с дедушкой, умерли двадцать лет назад, друг за дружкой, с разницей в полгода. Все переживали, что у любимого их сына Павла нет семьи и у них только одна внучка…

Оба, и Паша, и Тонька, выходят провожать меня в коридор. В который раз поражаюсь: она выше его на голову. Дядя сжимает меня в крепких пьяных объятиях.

— Эй, поосторожнее! — вскрикиваю я, огораживая руками живот.

Тонька неожиданно берет мою руку и целует.

— Ты чего это, Тонь? — изумляется Паша.

— А то, что она кормилица наша, — всхлипывает уже изрядно поднабравшаяся женщина. — Дай и другую поцелую!

Она пытается проделать то же самое со второй моей рукой, но я вырываюсь и выскальзываю за дверь.

Соседи, как ни странно, никогда на них не жаловались. Может, потому, что Пашка за бутылку дешевой водки чинил все подряд: холодильники, телевизоры и фены, а Тонька почти полгода, пока ЖЭК не прислал уборщицу, мыла по собственной бескорыстной инициативе общественную лестницу в подъезде. Приступы хозяйственности нападали на нее внезапно, на второй-третий день безалкогольного существования, и когда я заставала ее в такие моменты, то удивлялась, сколь добропорядочный и ухоженный вид принимало их с Пашкой жилище.