Точка радости - [10]

4

— Я принесла вам новые сны. Вот, взгляните.

Светлана Сергеевна, грациозная, с одуванчиковыми волосами, чем-то похожая на Гурченко, показывает мне свои акварели.

— Отгадайте-ка, что мне снилось, — просит она, нетерпеливо заглядывая мне в лицо.

Светлана Сергеевна по моему совету рисует сны — так мы пытаемся победить поселившуюся в ее душе тревогу. Рассматриваю какие-то размытые экзотические цветы на зеленовато-голубом фоне.

— Ну, что это?

— Летний сад?

— Не угадали.

— Цветы на фоне неба?

— Опять нет.

— Тогда не знаю…

Светлана Сергеевна улыбается:

— Это мое детство. Понимаете, время, когда еще ничего не знаешь о жизни. Ничего страшного. Время абсолютной доверчивости…

— А что потом?

— Потом? Я же рассказывала. Война, голод, две похоронки: на отца и старшего брата, едва не сошедшая с ума мать. Институт, работа. Не очень удачный брак, гибель единственного сына, Кирюши, — и вот, в итоге я здесь.

— А другие родственники у вас есть?

— Есть. Был даже момент, когда я мечтала уехать отсюда и жить с ними.

— А теперь?

— Теперь не хочу.

— Почему?

— Милая Анастасия Александровна, вы еще так молоды… И ждете ребеночка, да? — она посмотрела на мой сильно округлившийся за последний месяц живот.

— Жду.

— И у вас хороший муж?

— Хороший.

— Что ж, дай Бог. А мне и здесь неплохо. Привыкла. Здесь как в хорошо оборудованной, комфортабельной клетке. Точнее, формально ты можешь уйти отсюда в любой момент, реально — сюда не попадают люди, которым есть куда пойти…

— Но вас ведь тревожит что-то еще?

— Тревожит? Да. Мне кажется, я не сделала чего-то самого главного в своей жизни. Как бы это объяснить?.. Настало время собирать камни, драгоценные камни, а под рукой одни неотесанные булыжники… Понимаете? Знаете, ведь я в юности писала стихи. Никудышные, конечно, но ведь не в этом дело. Мне хотелось их писать. А сейчас я даже не могу заставить себя читать. Сижу целыми днями, уткнувшись в телевизор, и тупею. И так почти все здесь. Потерян интерес к жизни. И ничего с этим поделать нельзя.

— Но ведь есть же хор, настольный теннис.

— Ну, хожу я, пою. Только кому все это надо? Блеем что-то фальшивыми голосами…

— А это что? — показываю ей на следующий рисунок.

— Композиция называется «Невнятица», — устало говорит она. — Знаете, бывают такие бессвязные, сумбурные сны, какие-то обрывки цветов, звуков, запахов. Бытийная мешанина. Ну вот я и пыталась это передать.

— По-моему, удалось. Светлана Сергеевна, давайте с вами сделаем вот что. Вы продолжайте делать рисунки, мне необходимо тщательно проанализировать изменения в вашем эмоциональном состоянии, переданные через цветообразы. Но главное — попробуйте находить в каждом дне некую точку радости, ловите себя на каждой позитивной мысли, ощущении, надежде. И попытайтесь зафиксировать это состояние, отметьте, в какие моменты это происходит.

— Точку радости? Любопытно. А что делать с негативными мыслями, с точкой боли?

— Побольше гуляйте и поменьше смотрите телевизор. Поймите, у вас есть не только прошлое, но и будущее.

— А зачем оно мне, будущее? Что в нем, кроме смерти?

— Смерть — только переход из одного состояния в другое. Иными словами, продолжение жизни на новом уровне, — я чувствовала, что говорю неубедительно, и Светлане Сергеевне требовались сейчас совсем другие слова, но не могла понять какие. Всегда самым трудным было найти для человека необходимые именно для него слова.

— Это все философия…

— Попытайтесь понять одну вещь: вы не доживаете, а полноценно живете. И жизнь здесь, в «Кленах», тоже может быть радостной и желанной.

— Желанной? Подумать только…

Смотрю в окно на оледеневшую кленовую аллею. Сегодня морозно, и в голубом воздухе парят редкие снежинки, медленно двигаются темные силуэты стариков. Скамейки пусты, и на них маленькие молодые сугробики. Так хочется дотронуться до них рукой…

Вот на таких же скамейках сидели мы с Сашей на Тверском бульваре, точнее, он на скамейке, я у него на коленях. Нам было по двадцать два, мы еще не были женаты. Только что сдали зимнюю сессию: он в Литературном институте, я в МГУ. Оранжевым влюбленным светом светили фонари, освещая наши бесстыдные поцелуи на виду у прохожих, и снежинки таяли, осев на волосах. А вечером мы шли, держась за руки, в консерваторию, где под звуки Моцарта жизнь казалась прекрасной, а счастье — правдоподобным.

— Мне кажется, счастье можно измерять в граммах, — как-то сказал он, — и они разбросаны повсюду…

— Его что, как колбасу, взвешивать? — рассмеялась я.

— Нет, конечно. Но мне кажется, с тех пор, как мы встретились, я набрал этих граммов очень-очень много.

— До килограмма уже добрал?

— Еще нет. Но буду к этому стремиться!

И он стремился. Как только вспыхнула новая любовь, наша — померкла. Саша стал реже бывать дома, иногда вообще не приходил ночевать. Тепло из наших отношений выветривалось быстро, как из натопленной избы с открытой настежь дверью.

А тут еще моя беременность.

— Ты же знала, что я не хочу ребенка. Я ведь говорил тебе?

— Говорил.

— Ну и о чем ты думала?

— О том, что хочу стать матерью.

— А я не хочу стать отцом! Понимаешь? Мне надо писать, у меня два неоконченных романа, и ребенок сейчас мне абсолютно не нужен.