Точка невозврата. Волчья кровь - [4]

Ох, зря я прут выкинула! Надо теперь хотя бы крапивы по дороге нарвать!

Прибавила шагу, перейдя на бег. Я хоть и худая, зато жилистая, хорошо бегаю, в удовольствие. Быстро добравшись до кромки леса, обнаружила у тропы обломанную палку от чупа-чупса — Лялькиной нычки.

Ну, погоди, сестренка!

В лес я фактически влетела, перескочив через неширокий овраг по узкому мостку.

Стоило углубиться в чащу шагов на пять, как пахнуло чем-то… чем-то очень странным, от чего волосы на затылке зашевелились словно живые.

Я остановилась, вздернула голову и замерла, прислушиваясь, чувствуя, как руки пошли "мурашками", вздыбившими каждый волосок. Предчувствие нехорошего заставило меня ощетиниться не хуже собаки. А потом справа, недалеко, раздался отчаянный детский визг…И тут я побежала, не разбирая дороги, страшась не успеть.

Кричать и звать на помощь не стала, опасаясь не услышать, боясь потерять глупых девчонок, залезших куда не следовало. Ноги сами вынесли в темный ельник, и я увидела испуганных, прижавшихся к дереву подружек, которые смотрели в сторону от меня с таким отчаянием, словно на них надвигалось что-то очень страшное.

Я пролетела по инерции еще несколько шагов и когда почти добралась до Ляльки, увидела вздыбленную холку черного зверя — огромного, что годовалый телок. И что-то во мне в тот момент хрустнуло от страха: я не только не остановилась — времени на раздумье не было — напротив, взвилась в прыжке, свалившись прямо на спину крадущемуся чудищу.

За Ляльку готова любому горло перекусить!

И когда пласталась в полете…. произошло что-то странное: одежда затрещала по швам, словно я неожиданно раздалась в ширину много раз. Да и зверюга прямо на глазах уменьшился, став уже не таким пугающе страшным. Мои руки ударили волку в бок, и зверь кубарем полетел на землю, собирая шерстью опавшую хвою. Я же заслонила девочек и зарычала… Как собака… Нет! Намного страшнее. А затем кинулась вперед, словно меня кто-то толкнул. Хотела крикнуть девчонкам бегите, да только снова рык вырвался. Оно и понятно — страху сколько, какая там связная речь!

Волк оказался крупнее меня. Его желтые глаза горели злыми огнями.

Лязгнула челюсть у самого уха, но я успела первой вцепиться прямо в косматую шею. Зубы мое единственное оружие, другое с собой не ношу. И не сообразила в тот момент, что кусаю как-то странно. И что бегу на четверых, а не на двух ногах. И что ор двух голосов за спиной стал еще громче… Потому что в следующее мгновение сплелась с врагом в рычащем клубке. Остервенелом, злобном, дерущемся насмерть.

И за мгновение до того, как мне рванули плечо страшные зубы, все-таки дотянулась до волчьей лапы! Кость хрустнула под зубами, и зверь сердито взвыл. А я отскочила в сторону, ощерилась.

Охромевший противник драться не пожелал, лишь попятился задом в густую тень затаившегося леса, кося на нас с бессильной злостью. Я следила за уходящим врагом до тех пор, пока не перестала его чуять, а потом оглянулась. Зараза Танька сообразила все-таки удрать.

Я повела носом, проверяя, куда побежали девчонки, автоматически сделала шаг, и тут до меня дошло… я больше не человек! У людей не бывает ни серой шерсти, ни хвоста, ни таких вот, звериных лап! И испугалась: заскулила, завертелась, мотая в отчаянье головой, и в следующее мгновение свалилась на землю. В сознание хлынули смутные образы и картины, не имеющие к моей жизни никакого отношения. От этого потока в глазах потемнело, и я отключилась. Пришла в себя уже человеком.

Меня колотило как в лихорадке. И я не знала, что делать: одежка исчезла. Только тряпки, разодранные в клочья, валялись на земле.

Сначала показалось — я сошла с ума, и все пригрезилось! Но нахлынувшие разом запахи и привкус ржавой соли во рту говорили — случившееся, правда! Я и впрямь превратилась в волка.

И мне стало страшно. Намного страшнее, чем в тот миг, когда кинулась на обидчика сестры. Даже расплакаться побоялась, а тихонько, по звериному оглядываясь и стараясь ступать бесшумно, рванула к реке: нос подсказал мне, что девочки нашли дорогу к деревне, а вот я сунуться голой туда точно не могу.

***

Через несколько часов, когда совсем стемнело, выбралась из прибрежных кустов. Заплыв получился неслабый — с километр, не меньше. Ноги дрожали как у только что родившегося жеребенка, когда лезла вверх по обрыву. С заднего двора прокралась в огород, затем — в баню, за полотенцем. И только потом — во двор.

Бабка стояла на крыльце. Увидев меня, ободранную, с мокрыми волосами, в одном полотенце, тихо сказала:

— Вещи собирай. К матери поедешь.

И ушла в дом. А я вернулась обратно в баню смывать прилипшую в огороде грязь.

За ужином мы не промолвили ни слова. Лялька сидела притихшая, с заплаканными глазами. Я тряслась как осиновый лист: скулы сводило от желания завыть или заорать — уж не знаю что теперь мне ближе. Но задать вслух главный вопрос не решилась.

Бабка тоже не стала его поднимать, только обмолвилась:

— Через час тебя сосед на станцию отвезет. Вместе с Лялей.

Я лишь кивнула: оставаться в деревне было мучительно страшно.

Ближе к полуночи отец Таньки отвез нас на станцию. Он опасливо косился в мою сторону, но вопросов не задавал. То ли бабка ему что рассказала, то ли сам понял. А может, не меня боялся, а было стыдно за непутевую дочь. Все-таки старше нашей Ляльки на целых три года, должна уже соображать, что можно, а что — нельзя.