Тобольский узелок - [12]

- Тридцать,- охотно соглашалась бабка.

- Может, и больше?

- Кто его знает. Давно. С малолетства в обители.

- В каких вы там ролях были, в обители-то?

- В ролях не бывала, как можно! - испуганно отстранилась Агния.- Келейницей была я у матушки.

- Доверяли вам, значит?

- Доверяли, касатик. Волосы утром причесывала, постелю заправляла, в бане спину терла, перед сном иногда пятки чесать доверяли.

Саидов еле удерживал смех, несмотря на укоризненную мину Михеева.

- И тайны тоже доверяли?

- И тайны тоже.

- Какие же?

- А всякие. Сон какой привидится - расскажет, скоромное в пост при мне покушает, наливочку за пазухой принести доверит. Доверяли, милый, как не доверять, давно я при ней…- наставительно, как заблуждающемуся мальцу, объясняла Агния.

- Значит, знали вы и о том, как пряталось монастырское добро?

- Знали, как не знать.

- Вот и расскажите нам об этом.

- Что рассказывать-то?

- Ну - как прятала.

- Да я и не прятала вовсе. У меня своих делов хватало - в передней сидеть, доложить, кто пришел, подать что.

- А царского добра у игуменьи не сохранилось какого-нибудь?

- Было и царское. Портреты были царские. За шкафом потом стояли, при новой-то власти…

- Я про другое, бабушка. Не было ли драгоценностей каких?

- Были и драгоценности. Панагия была, царицей посланная. Ложечка серебряная с вензелем царским - у послушницы отобрала, что певчей в царский дом ходила.

- Может, кольца были, броши, ожерелья, ну - бусы, что ли?..

- Бусы тоже были.

- Какие они с виду, из чего сделаны?

- Бусины кипарисовые, из креста Христова сделанные. В одной-то, большей, частица мощей святых. Тоже царицей даренное. Четки по-нашему называются.

- А из камней драгоценных не было ли чего? Говорят люди, что было, дескать.

- Чего не видала, того не видала, Врать не буду. В шкатулке разве что у нее хранилось. Потайная шкатулочка, «Боже, царя храни» на ней вырезано и вензель государя.

Михеев и Саидов переглянулись.

- Где же она ее хранила?

- А за кивотом. Никого к ней не допускала. А глядела когда, так лишь в одиночестве. Окна завесит да при лампаде и разглядывает, перебирает.

- Пришлось, значит, видать - что там в ней было?

- Не довелось. Не любопытная я. Зайду не в пору, матушка зыркнет глазами, ну я и ходу назад, к себе в угол, от греха подальше. Видела, блестит что-то, а что - не пойму.

- На бусы не похоже?

- Может, и похоже, не разглядела.

- Куда ж она потом девалась, шкатулка-то?

- Кто ее знает. Только что после смерти игуменьи не нашли ее. Накануне еще была, знаю. Мать-казначея, что потом настоятельницей стала, все обшарила, много чего всякого нашла, а шкатулку - нет. Меня пытала, не знаю ли я. А я, говорю, почем знаю. Посмотри за кивотом, там была. Разворотила казначея кивот, а там пыль одна. Место, правда, знатко, где стояла шкатулка-то.

- Выходит, передала ее игуменья кому-то?

- Может, как не может.

- Кому, например?

- Вот уж и не знаю, что сказать. Мало кому она доверяла, игуменья-то наша. Недоверчивая была.

Разговор заходил в тупик: старуха в самом деле ничего не знала о передаче шкатулки в другие руки. Да и была ли она передана, не осталась ли где-то там же, в монастыре, укрытая той же игуменьей в новом месте? Видно было, что Агния ничего не собиралась скрывать, о тайнах она имела свое понятие: зачем скрывать то, в чем нет ничего плохого? Да и знать она, несмотря на близость к игуменье, могла немногое - нелюбопытная, кроткая, исполнительная слуга, с которой не церемонится, но и близко к тайнам не допускает хозяйка.

Михеев поймал себя на том, что он с совершенно, казалось бы, неуместным чувством теплой жалости смотрит на сухонькую, немощно согнутую старушку в стареньком дырявом платке, выцветшей латаной юбке, глухую и почти слепую - кроткое, беспомощное существо, жалкое в своей неприкаянности. У ног ее на ковровую дорожку натекла лужица грязи. Подошва одного из дряхлых опорков отстала, и в ощерившийся деревянными зубами просвет выглядывает голый палец.

- Ну что ж, бабушка, спасибо и на том, что вспомнила. Далеко живете-то?

- Да ведь как тебе сказать. Тебе - близко, мне - далеко. Ползу-то я как улита.

Михеев наклонился к Саидову:

- Отправь-ка ты ее, пожалуйста, на вашей пролетке. Будь другом, сделай…

Саидов удивленно посмотрел на него, но отложил перо и, взяв старуху под локоть, повел к выходу.

Как на очень близкое к игуменье лицо монахини указывали на бывшую благочинную монастыря - Мезенцеву. Найти ее оказалось нетрудно, она никуда из Тобольска не выезжала.

«Я, Мезенцева Марфа Андреевна, по монастырю Рахиль,- записывал Саидов ее ответы на вопросы Михеева,- родилась в 1875 году в селе Блинниково в семье зажиточного крестьянина. Кроме земли и хозяйства отец имел еще и торговую лавку. Я до двенадцати лет жила в семье, а потом переехала в Тобольск, к брату, занимавшемуся там мучной торговлей, и помогала ему управляться по дому. Восемнадцати лет ушла в монастырь…»

- Почему? - спросил в упор Михеев.

Мезенцева - высокая, статная, степенная и медлительная в движениях - повела на него темными, глубоко посаженными глазами.

- В те поры это не запрещалось.

- А все же? По своей или по чужой воле? Или случай толкнул? - настаивал Михеев, с интересом оглядывая ее скромную, но добротную и аккуратную одежду, не по возрасту свежее, почти без морщин лицо с крупным красивым ртом. «Красавица, наверное, в молодости была»,- подумал он.