То, ушедшее лето - [25]

Димка подходит, трогает ручку, поворачивается к Аните.

— Открывается?

Анита стоит, прислонившись к стене, слегка закинув голову, и смотрит на него все так же — не испуганно, а непонятно. На его вопрос она молча кивает.

Димка быстро подходит к торшеру, дергает шнурок и уже в темноте возвращается к балконной двери. Осторожно открывает ее. В плохо проветренную комнату врывается резкая весенняя прохлада.

Димка делает два шага и наклоняется над выгнутыми чугунными перилами. Внизу — между домом и тротуаром — чернеет палисадник. Высота — второй этаж. «О’кей», — говорит себе Димка.

Он возвращается в комнату, плотно затворяет дверь, включает карманный фонарик и, подойдя к торшеру, снова дергает за шнурок.

Анита стоит все в той же позе, только глаза, вроде, сделались больше.

Димка шарит взглядом, куда бы ему приземлиться и останавливает свой выбор на пузатом пуфике, потому что так он оказывается лицом к входной двери.

Димка садится. Нет, не садится, а проваливается в тартарары. Колени оказываются выше глаз.

— Вот холера! — это звучит почти сконфуженно, и он торопится выбраться из чертовой мышеловки.

Приходится сесть на низкий нелепый комодик, хотя тот и держится на опасно тонких позолоченных ножках — вроде лягушачьих лапок. Идиотское это изделие отвратительно скрипит, однако выдерживает Димкин вес.

Анита все стоит, как приклеенная, и молчит.

Димке хочется поболтать ногами, так легче начинать разговор, но, пожалуй, это небезопасно. И он говорит в упор:

— Кое-кто считает, что ты можешь нас выдать.

Похоже, что его слова не доходят до Аниты. Она сдвигает брови и какое-то время соображает, но, видимо, так ничего и не сообразив, задает дурацкий вопрос:

— Ты о чем?

— О том самом, — и Димка начинает осторожно покачивать ногой.

Анита наконец-то отрывается от стены, устало, словно после долгой дороги, опускается на тахту и, не глядя на Димку, говорит пустым, как из бочонка, голосом:

— Тебе лучше уйти.

— Как бы не так, — раздраженно усмехается Димка. — Если до тебя не доходит, могу растолковать. Ты вступила в нашу, так сказать, компанию и…

Но она прерывает его:

— Мы уезжаем, Дима. В Германию. Не говори мне больше ничего. И уходи. Я тебя очень прошу.

Вот так так! Забывшись, он стукает каблуком по комодику, и там что-то истерично звенит.

— А, дьявол!

На лице Аниты появляется подобие улыбки, и голос звучит почти по-человечески:

— Ты мне всю мебель переломаешь.

Димке кажется, что лед сломан. Он соскакивает с комодика, плюхается на тахту рядом с Анитой и пытается ее обнять.

Но его расчет не оправдывается. Она не прижимается к нему, не плачет у него на груди и не облегчает душу признаниями. Напротив, она резко отбрасывает его руку, до крови царапнув ее остро отточенными ногтями, вскакивает, быстро отходит к окну и, прикусив губу, смотрит на него так, будто он мокрая лягушка или подвальная крыса.

Димка зло краснеет. И от этого взгляда и от собственного просчета.

— Мы все-таки потолкуем с тобой! Слышишь… фифа!

И тут раздается звонок, долгий и отдаленный, наверное, из прихожей.

Оба вздрагивают. Димка от неожиданности и, так сказать, внутренне, а ее словно током дергает, и в глазах уже не гадливое отвращение, а беспомощность и отчаяние.

Из комнаты она выходит как лунатичка, а он не к месту думает, что положение прямо-таки киношное. Теперь ему сам бог велит стать за дверью, вытащить пистолет и напустить на лицо железное хладнокровие.

Но чужие роли пусть играют другие. Димка предпочитает играть по собственному вдохновению. Поэтому он берет с торшерной тумбы тяжелый альбом, раскрывает его где-то на середине и начинает прислушиваться.

Хреново в таких квартирах, где от прихожей до спальни полтораста метров. Как Димка ни напрягает свой отменнейший слух, до него не доносится ни звука. И только вечность спустя, где-то, вроде бы, хлопает дверь. Еще через полвечности в соседней комнате слышатся шаги, и на пороге появляется Анита.

Димка даже головы не поворачивает в ее сторону. Ткнув пальцем в какую-то фотографию, он спрашивает нарочито громко и почти с неподдельной заинтересованностью:

— Это вы в Шмерли, верно?

И тут она наконец начинает плакать. Димка чувствует это кожей. И добавляет, уже сбавив громкость:

— Плюс к вам перфектум, если это не в Шмерли…

Эрик и Янцис вышли вместе. Часа через полтора после Димки. Спустились вниз, прошли двором, и гулкий подъезд вывел их в узенький переулок.

— Наверное, надо о многом задуматься, — сказал Эрик. И тут же виновато добавил: — Но почему-то не хочется думать. Ни о чем.

— И не надо, — рассудительно сказал Янцис. — Утро вечера мудренее.

Молча они дошли до угла. Замедлили шаг. Здесь расходились их пути.

— Ну, значит, до завтра, — протянул руку Янцис.

Ладонь у него была сухая, горячая, мускулистая.

Дальше Эрик пошел один. Был тот час позднего вечера, когда люди выходили на улицу либо в силу крайней необходимости, либо с недобрыми намерениями.

Возле ресторана на Мельничной, принадлежавшего, как говорили, бывшему грузинскому князю, стояли две легковые автомашины. Там, за запертой дверью, продолжали пьянствовать и объедаться.

Эрик еще не дошел до угла Гитлерштрассе, как сзади послышались громкие голоса. Он оглянулся. Возле машин толпились люди. Потом автомобили взревели и унеслись куда-то в ночь. Опять стало тихо. Но вот, сзади послышались чьи-то шаги, и Эрик пошел быстрее. Чем дальше от центра, тем темнее становилась улица, и не имело смысла искушать судьбу.