То, ушедшее лето - [24]

Ничьи доводы Димку с его позиций не сбили. Димка и сам прекрасно разбирался в вопросах добра и зла. Только он не любил о них разглагольствовать. Целиком его понимала только Ренька. Иной раз понимала даже лучше, чем он сам понимал себя. Так было, к примеру, в тот вечер, когда заварилась вся эта каша, когда Анита по его наущению сперла «Минокс». Ведь, если по правде, Димка слегка рассопливился тогда. Ну, а Ренька ему с ходу утерла сопли, и он был ей благодарен за это.

И вот, опять они вытащили на свет Аниту. Начальнички! Ничего, он им тоже нос утер. И без перехода подумал: «Пойти, что ли, к Реньке?» Но вспомнилось вдруг, как Боб отмочил одну фразочку: «Загадка Аниты».

Загадка, едрена-матрена! Загадки надо отгадывать. А если уж разобраться, так загадка не в том, почему девчонка порвала с ними и носу никуда не кажет. Загадка в другом — как это вы, голубчики, приняли ее в организацию? За какие такие стати? И какой бы от нее был прок, если б не этот проклятый «Минокс»? А теперь Luftalarm! Воздушная тревога! Как бы не выдала. Не выдаст она никого! Фифа она на палочке, а не выдаст. Надо разбираться в людях, даже если те женского пола. Димка в своем чутье был уверен железобетонно. Да и Эрик также думает.

Загадка Аниты! Меня душит смех, сказал бы фатер.

Задребезжал трамвай, замедляя ход на повороте. И Димку словно толкнуло что-то. Он вылетел на мостовую и вскочил в прицепной вагон. Как всегда, остался стоять на площадке. Если кондукторше надо, чтобы он заплатил за проезд, пусть сама позаботится об этом. Но той, видно, лень было отрывать свои чресла от нагретой скамейки, она покосилась на Димку и тут же отвела глаза. Тем лучше, пфенниги тоже на улице не валяются.

В вагоне, под синей лампой, сидели два молодых шуцмана. Сначала Димка взглянул на них безо всякого интереса, потом почувствовал себя как-то странно. Стоял, поглядывал на них и никах не мог понять, в чем же дело? Шуцманов он не видел, что ли? Ну, сидят два этаких гибрида, шмякают губами, стало быть, обсуждают свои поганые делишки, никого не трогают. Вот один передвинул кобуру с бедра на живот, видно, бок она ему натирает…

И тут он понял.

За последние дни у Димки выработалась новая привычка. Он поминутно одергивал пиджак. Тот все сползал и сползал на левый бок, и воротник над правым плечом стал натирать ему шею. Но Димка мирился с этим. Примирился бы и с худшим, только бы чувствовать тяжесть кольт-браунинга в левом кармане пиджака. Но вот, оказывается, есть и обратная сторона в этом деле.

Ведь как было раньше? Допустим, что твоя физия показалась кому-то неблагонадежной. Извольте, дитя человеческое, удостоверить себя бумажками! Bitteschön, вот паспортяга, удостовереньице с вашими же штампами, законно проживаю в Ostlande, работаю на драгоценный вермахт, призыву пока что не подлежу, aufwiedersehen, наше вам с кисточкой! Так оно было раньше. Когда ничто ему не оттягивало карман. А теперь?

Это ж надо, подумал Димка, какая хреновина получается с психологией!

Ведь никогда уже так беззаботно не сунешь им в нос бумажки и не станешь посвистывать, пока они изучают их, как святое писание. Ты уже бумажками не забронирован. Какой-нибудь недоумок скосит глаза на твой обвисающий пиджак и прищурится: что у вас там? Вот тогда и решай.

Хотя решать, вроде, нечего. Отпрыгни, выхвати «пушку» и — бац ему в лоб! Но это в воображении легко. В воображении каждый дурак может палить направо и налево. А на деле вдруг обнаруживаешь у себя нервы. Как какой-нибудь неврастеник.

Ладно, ладно, дитя человеческое, говорит он себе. Так, может, теперь эту штуку ты спустишь в канализацию? Чтоб не задумываться, когда увидишь шуцмана? Чтоб не обделаться ненароком?

У Димки краснеют уши. Он так возмущен, что нет сейчас для него на свете худшего типа, чем некий Зелинский-младший, недочеловек и трусливая обезьяна.

И очень медленно в душе его восстанавливается равновесие. Кто знает, восстановится ли оно до конца? Не будет ли страх перед тем, что он может сдрейфить, толкать его на поступки отчаянные и неоправданные? Но если есть Высший Суд, он разберется в этом. Жди оправдания, du, Menscheskind!

В парадное темного дома на Альбертовской Димка входит решительно и громоподобно. Его недавно подбитые гвоздями ботинки высекают искры из цементных ступенек. Загадка Аниты! Димка зол. Димка зол на весь мир и, как всегда в такие минуты, глаза у него прищурены. Это наследственное, от фатера. Мать в таких случаях говорит своему благоверному: смири гордыню, Иосиф! У тебя беси в глазах.

После первого звонка дверь не открывается, после второго — приоткрывается на цепочку. В узком проеме — лицо Аниты.

— Ты одна? — спрашивает Димка.

Она безмолвно кивает.

— Отпирай!

Анита смотрит не то чтобы испуганно, но как-то странно.

Он усмехается:

— Чего уставилась? Не узнаешь? Отпирай, тебе сказано.

Звякает цепочка, дверь распахивается, Анита, посторонившись, пропускает его в прихожую, потом быстро захлопывает дверь.

— Веди к себе, — говорит Димка, — я в вашей географии не разбираюсь.

Комнату Димка окидывает самым беглым взглядом, оттого что его внимание сразу привлекает балконная дверь. Она завешена плотной тканью с цветными разводами.