То, ушедшее лето - [10]

— Норма Ширер — это американская кинозвезда.

— И все-то ты знаешь, Профессор, — устало сказала Ренька. — Все-то ты знаешь, а вот часы бы загнать не смог.

Эрик выпрямился, кивнул:

— Наверное, так. Но вот Дюма я бы сумел продать.

— Который час? — резко спросила Рената.

Димка взглянул на свои часы.

— Пора. Пока настроите…

Рената встала:

— Пошли.

Она открыла дверь в свою девичью спаленку. Вошла первой. Там помещались только никелированная кровать, белый туалетный столик с овальным зеркалом и тумбочка, на которой громоздился старомодный вэфовский радиоприемник.

Приемником занялся Эрик, а Рената, достав из тумбочки карандаш и блокнот, сбросила туфли и с ногами устроилась на кровати.

Димка остался в столовой. Не спеша доел хлеб, потом отнес в кухню кувшинчик с солодом, поставил его в кладовку, заодно критическим оком оглядев все Ренькины запасы, и наконец уселся на корточки перед плитой, открыл дверцу и закурил.

Это был старый «доходный» дом, и, как во многих домах подобной постройки, здесь не было прихожих, дверь из кухни вела прямо на лестничную площадку.

Если где-нибудь хлопала дверь или кто-то проходил по лестнице, Димка поднимал голову, прислушивался.

Был вечер буднего дня, и дом жил сравнительно тихой жизнью, только за стеной, у Магды, слышались громкие пьяные голоса. Но то, что происходило у Магды, не тревожило Димку, пусть себе веселятся.

А минут через двадцать Рената и Эрик вышли из спальни. Ренька вырвала из блокнота несколько листков, исписанных крупным размашистым почерком, перечитала их и протянула Эрику. Тот аккуратно сложил все листки и сунул их во внутренний карман пиджака.

— Завтра я передам это Рите, а в четверг в девять вечера ты встретишься с нею возле кино «А. Т.». Но давайте обсудим, где разбрасывать.

— Только не здесь, — решительно сказал Димка. — Надо, как выражается Ренька, сменить пластинку, не то может запахнуть жареным.

Эрик потер висок:

— Может, в Задвинье? Скажем, возле Агенскалнского рынка. Тоже рабочий район.

— Не люблю Задвинья, — поморщилась Ренька. — Лучше где-нибудь на форштадте.

— Почему бы и нет, — откликнулся Димка, — там тоже не виконты де бражелоны живут.

— Я махну туда завтра после работы, — сказала Рената. — Посмотрю, что и как.

— Хорошо, — согласился Эрик. — О Задвинье подумаем потом. Надо с Янцисом посоветоваться, он знает те места как свои пять пальцев.

— Вот и о’кэй, — сказал Димка. — А теперь потопаем, Профессор. До того как начнется налет, я хочу оказаться под родными пенатами.

— Пенаты — это боги домашнего очага. Нельзя оказаться под ними.

— Ладно, ладно. По дороге расскажешь. Адью, Ренчик!

Рената заперла за ними дверь, опустила на окнах черные бумажные шторы, зажгла свет.

Впереди был долгий и пустой вечер. Надо было немедленно придумать себе занятие, потому что Ренька хотя и привыкла к одиночеству, но иногда на нее накатывало что-то — вот как сегодня — и тогда хотелось зубами скрипеть, кулаками в стенку колотить или разреветься в голос.

Белье, что ли, постирать? Она растопила плиту, наполнила водой бак и вдруг поняла, что никаким, абсолютно никаким полезным делом заняться сегодня не в силах. Дура! Надо было пойти с ребятами, пошататься по улицам. Намекни она только, Димка с радостью прошатался бы до самого утра. Но теперь уже было поздно, теперь ей предстояло одной выбираться из собственной тоски.

Рената накинула свое легкое пальтишко и, оставив догорать только что растопленную плиту, вышла на улицу.

На улице было знобко, сумерки кончались, наползала темень.

Рената постояла возле парадного, усмехнулась и сказала вслух:

— Иди туда, не знаю куда.

И пошла налево, действительно не зная, куда и зачем идет.

Сначала ни о чем не думалось. Потом от одиночества и тоски вспомнила о родителях. Подумала в бессчетный раз: это ж надо, уехать за день до войны. И главное, куда! Уж хотя бы в Москву, так нет же, в Ленинград!

Потом мысли переключились на Димку. На то, как они познакомились. Ей тогда только-только шестнадцать стукнуло…

Крутят «Большую любовь». Цара Леандер поет перед летчиками. Потом говорит одному: у меня есть кофе. И они — он и она — идут к ней.

Тут кто-то положил ей, Реньке, руку на колено. Она молниеносно хряснула ребром ладони по этой руке и лишь затем повернулась к чертову бандиту. Бандит сидел как каменный, вперив взор в экран, на котором уже целовалась с летчиком Цара Леандер. «Только сунься еще, — зашипела Ренька, — так врежу, на том свете не очухаешься!» Бандит не шевельнулся, только глаза чуть прищурились, и в них будто блеснуло что-то.

«Сопляк белобрысый», — подумала Ренька и, чтобы убедиться в этом, скосила на него глаза. Конечно, сопляк, не старше ее. И действительно белобрысый, патлы как сметаной вымазаны. Тут она заметила, что и сопляк косит на нее глазами, и, сказав про себя: «Тьфу, зараза!» — стала смотреть на экран. Там как раз советский ястребок сбивал фашиста, того самого, в которого втюрилась Цара Леандер. Белобрысый не стал ждать конца фильма, и Ренька насмешливым взором проводила его согбенную фигуру, когда он пробирался к выходу. Но вот фильм кончился, она вышла из кино, и он как ни в чем не бывало возник откуда-то перед Ренькой и чуть ли не ножкой шаркнул: «Добрый вечер!» — «Что?» — надвигаясь на него, устрашающе сказала Ренька, и он немножко струхнул, заморгал глазами — они у него оказались светло-светло-голубыми, а ресницы золотисто-желтыми. «Ну знаешь, — сказала она, — видала я всяких, но такого…» Он не дал ей закончить фразу, вытащил большую плитку шоколада в явно заграничной упаковке и протянул Реньке: датский, язык проглотить можно… Мгновение спустя шоколад полетел на мостовую, а Ренька гордо затопала в сторону дома. Но какой-то дьявол — может, он любознательностью зовется или пытливостью — заставил ее оглянуться. Горестно опустив плечи, белобрысый смотрел ей вслед, а шоколад так и валялся на мостовой. У Реньки даже сердце сжалось: где это видано, чтобы в сорок втором году шоколад валялся на мостовой! И ведь он, зараза, его не поднимет, так и оставит лежать. «Подними! — заорала Ренька, — подними сейчас же!» Он прыгнул на эту шоколадину, как кошка, а потом в три прыжка оказался возле Реньки и, протягивая плитку, ну чисто дюгнутый, заладил свое: датский… язык проглотить можно… «А вдруг он с Александровской высоты?» — подумала Ренька. Как-никак, высота эта, где помещался сумасшедший дом, была тут же рядом, за каменным белым забором. И Ренька с опаской зыркнула на этот забор, но белобрысый, сразу ее разгадав, покачал головой: «Нет, дорогая мисс, я совсем не оттуда…» — «Я тебе не дорогая, — строго сказала Ренька. — Шоколад ворованный?» — «Никак нет, — сказал он, — подарок дорогих родителей. По случаю именин». К этому времени они уже не стояли на месте, а медленно шли вдоль Красной Двины, по направлению к Ренькиному дому. И Ренька ему выговаривала: «Чокнутый ты как пить дать! Сначала за коленку хватаешь, потом шоколадом бросаешься, небось по чужим карманам шаришь?» Тут он так затряс головой, что Ренька остановилась. В жизни она не видала, чтобы так головой трясли. «Перестань, — заорала она, — думаешь, отлетит башка, я за нею гоняться стану?» Он перестал трясти: «О’кэй, дорогая мисс…» — «Сказано же тебе», — буркнула Ренька, и это опять-таки предполагало, что никакая она ему не дорогая. Но он до самого дома, через каждый десяток слов все-таки повторял: дорогая мисс.