То, что нельзя забыть - [41]

Проблемы возникли потом, возможные только и исключительно в государстве тоталитарном, несвободном, нелепые, абсурдные, недоступные пониманию нормального разума.

На запросы оргкомитета конкурса, почему задерживается мой приезд в Дрезден для подписания тиража офортов, следовали ответы: «Заборов болен и не может приехать»; еще через месяц: «Может ли приехать кто-либо другой подписать “офшорты”, может ли Заборов приехать с компаньоном (короче, под конвоем)?». Только после обращения председателя жюри Вернера Клемке к высоким властям режима я получил визу на выезд. И куда? В ГДР, марионеточное государство с клеймом «Сделано в СССР», равно тоталитарное.

Мне кажется, что именно тогда слово «эмиграция» впервые легким сквознячком коснулось моего сознания.

И вот я за пределами страны, «где так вольно дышит человек», адын, савсэм адын, савсэмадын, савсэмадын, савсэмады-ы-ы-н. Вспомнился почему-то глупый, но смешной анекдот.

На вокзале в Берлине меня встретила молодая девушка, переводчица и сопровождающая. Когда я приехал в Дрезден, мне намекнули, что она, возможно, сотрудница Stasi. Вот уж на что мне было наплевать. Тем более моя Гретхен была даже очень ничего, а я — в эйфории.

Реплика из будущего.

Мне позвонил Сильвестр Верже, простодушный, эксцентричный и хороший человек. К этому времени я уже девять лет жил во Франции.

— Boris, des blocs du de . [2]

Я молчу.

— , de Berlin . [3]

Я продолжаю молчать. Сильвестр сумасшедший, это мне в нем нравится.

— proposer aux artistes le monde de chose sur les blocs qui pour . . ? [4]

— Сильвестр, tu ne peux pas imaginer avec quelle joie [5], — ответил я.

Так в садике моей мастерской появилась бетонная глыба весом килограммов в двести той самой Берлинской стены. Рабочие установили ее на козлах для работы.

Первую ночь я провел в Берлине. В чистой малюсенькой комнатушке отеля. Там, кроме кровати и совмещенного с туалетом душа, было оконце-амбразура, которое не открывалось… и это неслучайно. Оконце упиралось в безобразную Берлинскую стену, под которой и над которой клубились терновые венцы добротной колючей проволоки. Мое окно было чуть выше стены, и я приклеился к нему.

Решив писать повествование, я дал себе слово говорить читателю только правду. Возможно ли это? Память так ненадежна, и путаница многих фактов неизбежна помимо воли. Но сильные эмоциональные переживания и вонзившиеся в мозг острые впечатления прошлого незабываемы и восстанавливаются словно вчерашние.

Переплетенные змеиные клубки колючей проволоки я видел черным конт­р­ажуром на фоне льющего света с той стороны. Мне мерещились там в ярком свете вечерних фонарей видения летающих в кронах деревьев городского сада детей в ярких одеждах, как в цветной кинопантомиме. Эффект миража усиливался тем, что мое оконце, которое технически не открывалось со времен окончания Второй мировой войны, было настолько засалено и закопчено, что через него можно было бы наблюдать затмение солнца, что и происходило в некотором смысле. Я елозил лбом по стеклу, выискивая глазами маленькие «проталины», вымытые дождями, и напряженно всматривался в отлученную таинственность жизни за тюремной бетонной стеной.

На следующий день поднялся рано и пошел к «мосту поцелуев», который накануне мне показала моя Брунгильда в сумерках, упавших на мрачный Вавилон. В оцепенении неотрывно смотрел на уродливую харю цивилизованного человечества на исходе ХХ столетия. Люди одной крови, повязанные родством, рожденные в одном городе, под дулами автоматчиков с обоих концов моста бросались, рыдая, в объятия друг друга, разделенные волей властвующих нелюдей. Мои оцепеневшие глаза стали глазами Мира, мира, в котором уже прозвучали голоса Овидия, Вергилия, прочитаны письма Плиния, исполнены фрески Джотто, Пьера делла Франчески и Мазаччо, уже была прожита загадочная жизнь Леонардо, написали свои полотна Веласкес и Вермеер, поставлены пьесы Шекспира и Мольера, прочитаны стихи Байрона и Пушкина, прозвучали над миром Моцарт, Бах, Бетховен и Седьмая симфония Шостаковича… Да разве можно пересчитать все величие и гордость Мира. И что же из того? Разве не в этом же мире совершены все немыслимые преступления, и разве не я вижу сейчас своими глазами картину жестокого уродства, которое вершит человек в конце двухтысячелетнего опыта новой эры с ее нравственными учениями буддизма, иудаизма, лицемерного христианства и варварского ислама?

Омраченный этими мыслями и немой праздной риторикой, я вернулся к своему отелю. Майне кляйне Марагарита уже ждала меня. Мы были приглашены Вернером Клемке на обед в мою честь. Моя Хильда была возбуждена тем, что ресторан целиком был зарезервирован Вернером Клемке, где будет присутствовать вся его многочисленная семья. Шли мы, помнится, по широкому проспекту, и, хотя время было полуденное, совершенно безлюдному и оттого неуютному. Моя проводница указала вдали здание ресторана. Когда мы вошли в зал, семейство Вернера Клемке от мала до велика теснилось вокруг щедро сервированного стола. Когда все расселись по местам, официанты внесли два блюда с улитками. Я понял, беда. Шепнул моей Гертруде, что не смогу это есть, она разволновалась и закудахтала, что это будет оскорбительно, что это дорогой деликатес из Франции и так далее. Я оказался в гастрономической западне, делать было нечего. Косо наблюдал, как сидящие за столом захватывали разлапистыми щипцами отполированный корпус улитки и затем двузубой длинной вилочкой извлекали из него козявку. Но в моих щипцах эта самая неторопливая, тихоходная тварь на земле оживала и становилась очень резвой, норовя отправиться в полет в неизвестном направлении, а если закреплялась в щипцах, то почему-то в положении отверстием вниз. Направляя ее пальцем, незаметно, как мне казалось, кое-как я справился с двумя и, выпрямив спину, с достоинством человека насытившегося хорошо знакомым деликатесом, отложил опасную катапульту в сторонку. Я отметил благодарно, что никто не предлагал мне продолжать дегустацию. Откуда мне было знать, что через несколько лет я буду заказывать в парижском бистро эти самые Escargots de Bourgogne.