То, что нельзя забыть - [30]

В избе наступила тишина. Мы лежали, прижавшись боками, боясь шевельнуться, и я почувствовал впервые в жизни свое тело, что оно есть, что оно непривычно напряжено, что мне мешает пиписька, и мне хочется поменять позу. Но я не мог этого сделать. Я был приклеен, не смея нарушить тишину и ток горячей крови во всем моем существе.

— Що ви там робите на печі? — донесся откуда-то издалека голос Марии, и вместе с ним ворвалась дрожь буйства долгожданного праздника Победы.

На следующий день мы с Ганькой не вспоминали случившегося, а через несколько месяцев прощались навсегда.

А кому сегодня плакать

В городе Тарусе?

Есть кому в Тарусе плакать —

Девочке Марусе

<…>

Ой, как худо жить Марусе

В городе Тарусе!

Петухи одни да гуси,

Господи Исусе!

Н. Заболоцкий

* * *

Учеба в Москве подходила к завершению. Впереди дипломный год. К этому времени мысль о карьере театрального художника была похерена окончательно, но передо мной стояла задача найти пьесу, которая позволила бы мне в течение года, не насилуя себя, с увлечением рисовать интересующие меня сюжеты.

Я был увлечен Флоренцией. Этот импульс я получил, скорее всего, в том же магазине «Демократическая книга» на улице Горького, а возможно, и не там, потому что книга, которая оказалась у меня, была на русском языке и так и называлась — «Флоренция». Этот город — нет, конечно, не город, городов много, — отдельная на земле духовная цивилизация вобрала меня всего без остатка.

Педагог по истории театра милая Милица Николаевна Пожарская, зная о моем увлечении, подсказала: молодой московский композитор Кирилл Молчанов написал музыку и либретто к опере, действие которой разворачивается во Флоренции. Сюжетная канва, правду сказать, не очень меня интересовала. Я получил в руки то, о чем мечтал. Работа с материалом, изобилие которого превысило утилитарную в нем необходимость, зародила во мне любовь к этой всечеловеческой вечнопрекрасной женщине с редкозвучным именем Флоренция, со звоночком «ц» в предпоследнем слоге, не имеющую в те годы разумных предпосылок для ее развития. Впрочем, возможно, благодаря их отсутствию — ведь безумие чаще всего и есть движущая мощь любви. Спустя десятилетия любовь, ставшая взаимной, преподнесла мне дар, которым может быть увенчана самая дерзкая мечта художника. Но об этой истории рассказ впереди.

Теперь… Я защитился, и мысль о неизбежном возвращении в Минск щемила сердце. В Москве оставались лучшие, наполненные событиями и надеждами годы учебы, близкие по духу друзья, без которых, знал, жизнь будет более унылой. Но делать было нечего. Мы жили в крепостнической стране, в которой гражданин обязан был иметь прописку по месту жительства. Он не мог по своему желанию выбирать, где ему жить, чем невыгодно отличался от животного, и при этом должен был голосить с младенческих лет: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

Второй раз я возвращался в свой город родной после долгого отсутствия. Первый раз — сразу после войны…

В 1945 году, после пяти лет эвакуации, наша семья вернулась в Минск, которого, собственно, не существовало. Все, что охватывал взгляд, представляло собой картину непоправимой беды: пепелища, одиноко бродящие потерянные фигуры людей, бездомные собаки. В сумерках «город» становился еще более тревожным и таинственным. Мерещился доисторический пейзаж, в котором силуэты развалин на фоне вечернего неба обретали рисунок фантастических животных. Когда опускалась ночь, над обездоленным миром возникал в черном пространстве белый призрак уцелевшего Театра оперы и балета, потерявшего масштаб в исчезнувшем городе. С нарастающими вертикально ввысь пилонами он напоминал исполинский оргаЂн и внешним рисунком, и соборным гулом, по сей день звучащим в памяти загадочно и интригующе, как и имя его создателя — Лангбард! Ланг-б-а-а-а-рд!

Мало-помалу город оживал. Возвращались беженцы и солдаты.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

     «Нет, суть в тебе! Твоих усилий плод —

Судьба твоя»

Байрон

Внезапное пробуждение рождает в душе тревогу. Вот и сегодня встрепенулся чуть свет словно ужаленный, не соображая спросонья, где я. Да, конечно же, в Минске. В той же коммунальной квартире, откуда шесть лет назад, поспешно собравшись, бежал от родительской опеки в северную столицу.

Тоскливая мысль сжала сердце.

Второй раз моя жизнь разделена жирной чертой на вехи определенно, бескомпромиссно. Первая — началом войны, оставившей позади раннее детство, и вот этим утром черта пролегла через комнату, за стенами которой уходят вдаль неповторимо милые сердцу годы студенчества. Невольно задумаешься, запечалишься.

Я тихо встал с постели. Чтобы никого не разбудить, сел у окна. И время начало плавиться и растекаться. Дальнее стало близким — рукой подать. Я прикоснулся к нему, и оно вобрало меня всего.

Минск. Зимняя ночь 1948 года. Утро с 12 на 13 февраля было особенно темным и стылым. Возможно, оно осталось таким в моих замороженных ощущениях четырнадцатилетнего пацана. В то утро мама не разбудила меня в школу, как это делала всегда. Напротив, увидев, что я проснулся, произнесла необычное — что сегодня в школу не пойду.

В это утро тревога растекалась по всем углам квартиры. Я затрепетал ею, как сверхчувствительная мембрана. Стало почему-то страшно. Не одеваясь, я вышел в ночной рубашке на кухню. Папа и наш сосед по квартире Цваня Кипнис, театральный художник Минского еврейского, к тому времени уже не существующего театра, говорили о чем-то вполголоса. Увидев меня, замолчали.