То, что нельзя забыть - [28]

Михаил Аркадьевич вмиг воспрял, возродился, лицо разгладилось, как если бы по нему прошлись утюгом, обрело цвет.

Эксперимент над собой явно ему не удался. Здесь, плавясь в блеске и щедрости многих, даривших ему внимание и любовь, он был у себя. Дома.

* * *

Мы были в Подлипках под Москвой, где сняли дом на зиму. Мы — это я и близкий мой товарищ Боря Голявкин. Боря был братом Виктора Голявкина, с которым я учился в Ленинграде. Виктор Голявкин был наделен многими качествами и талантами, сильным независимым характером. Агрессивный, типичный лидер «стаи». Академия не была бедна ребятами незаурядными, но многие находились под его влиянием: его стремительная походка, жестикуляция, атакующий, отрывисто лающий голос, логика и подчас совершенно идиотские выходки. К тому же он был замечательным живописцем. А затем, неожиданно для всех, стал писателем. Он начал писать маленькие уморительно смешные рассказы для… детей. Это было тем более поразительно, что этот человек, казалось, начисто лишенный сентиментальности, скорее циник, писал рассказы, «изо­бличающие» качества, которых мы в нем и не подозревали. Написав один, другой рассказ, он читал нам, собравшимся в цокольном помещении общежития. Позже рассказы собрались в книжку, которая была издана и называлась «Привет вам, птицы!». Его упрекали в подражании обэриутам. Это несправедливо. Можно поручиться, что Виктор Голявкин и слова такого не слыхивал в те годы. А если и слыхал? Отчего бы, как человек талантлив, то весь изобличен в —измах — обэриут, андеграунд, — и это недопустимо плохо: а как посредственность — опять же увешан —измами, как генеральский мундир орденами, но это уже славно и похвально, авангардно. И все это в жизни моего поколения «шестидесятников», достойного сочувствия, а то и сострадания.

Здесь, в Ленинграде, я познакомился с его братом Борей, приехавшим из Москвы навестить Витю. После моего перевода на учебу в Москву это знакомство переросло в настоящую дружбу.

Мы сняли дом в Подлипках, потому что это было дешевле, чем в Москве. Моя жена уехала на практику в Севастополь, а затем в родительский дом в Алупке. Ира была беременна нашим первенцем — Мариной. Боря Голявкин еще не был женат.

Дом в Подлипках был чудовищным: большой, заброшенный, давно нежилой. Зима в том году стояла холодная, нам казалось, что в доме температура еще ниже, чем на улице. Во дворе под навесом хранился каменный уголь, и в самой большой комнате стояла чугунная печка-буржуйка. Возвращались мы из Москвы всегда затемно, таскали со двора уголь и разжигали печь, чтобы как-то согреть одну комнату, в которой стояли наши кровати, заваленные горой тряпья для «сугреву». На ночь задраивали дверь, выходящую на кухню, сберегая тепло. На кухне всю ночь топотали крысы. Боря, студент инженерного института, нашел применение своим техническим познаниям. Придумал развлечение, в котором я категорически отказался принимать участие. Он ставил на кухне на пол противень, на противень клал прокладку из обрезанного голенища резинового сапога, а сверху — чугунную сковороду. Обнажал концы электрического провода, один замыкал на противень, второй — на сковороду, на которой лежал кусочек жареной котлеты, привезенной из Москвы. Затем всю «систему» включал в розетку. Гасил свет, садился на стул и ждал. Ждать не приходилось долго. Учуяв небывалый в доме запах жареной котлеты, появлялась первая крыса, вползала на противень, но, чтобы достать лакомый кусочек, поднималась передними лапами на сковороду, и тут… Это уже, извините, непреложный закон физики, — цепь замыкалась, и подброшенная высоко крыса падала замертво, а затем вторая…

Перед сном, лежа в постелях, мы переговаривались, и однажды без какого бы то ни было перехода в разговоре, скорее ничем не примечательном, Боря говорит: «Знаешь, я не люблю евреев. В нашей квартире в Баку…» — и рассказывает расхожую кухонную историю коммунальной квартиры, в которой жила еврей­ская семья… ну и т.д. «Тогда ты должен и меня не любить, я — еврей». В темноте между нами повисла тяжелая черная пауза.

В 1958 году родилась наша дочь Марина, и мы переехали в квартиру, которую я нашел на Ленинском проспекте. К тому времени Боря Голявкин женился и часто приезжал с женой Клавушкой к нам, что называется, перехватить руку. Они купали, пеленали грудную Маринку, а нас гнали вон, то в кино, то куда-нибудь просто прогуляться. Ночной разговор в Подлипках был забыт навсегда. Боря Голявкин не был антисемитом. Что такое клинический антисемитизм, я узнал позже, когда вернулся из Москвы в свой родной город.

Иногда по вечерам в нашем доме собирались поэты. Женя Бачурин обладал не только абсолютным музыкальным, но и поэтическим слухом. Он чуял поэзию и поэта за версту. Так он познакомился, а затем свел меня и Иру с группой поэтов нашего возраста, которые уже в то время позиционировали себя в оппозиции (каков каламбур) новой официальной поэзии, куда дерзко относили Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ахмадулину и др. Ребята они были талантливые. Назову лишь наиболее близких: Станислав Красовицкий, Валентин Хромов, Олег Гриценко, Галя Андреева, Саша Корсунский.