То, что нельзя забыть - [15]

Что зрит испанский художник уже более трехсот лет, всматриваясь в проходящие вереницы поколений, нам гадать, гадать… и гадать! Но о том, что увидел президент из-за дверного косяка своей мастерской на Масловке, гадать не приходится. Его лицо выражало обширную гамму чувств, легко прочитываемую: недоумение, раздражение, мучительную тоску. Мне даже помнится, что я успел испытать неловкость, огорчив вельможу своим ничтожным вторжением. Но в тревоге, что дверь может захлопнуться, начал торопливо и сбивчиво проговаривать слова заготовленного монолога, глядя ему в глаза снизу вверх.

Между прочим. На самом ли деле президент Академии художеств был выше меня ростом или же это сохранившийся в памяти оттиск моего тогдашнего ощущения маленького просителя перед всемогущим сановником?

В какой-то момент монолога я углядел на его лице промелькнувшую новую эмоцию. Что-то вроде внимания. Я хотел было увеличить скорость речи, развить, так сказать, успех, отнеся его на счет своего красноречия. Но Иогансон прервал меня: «Вы никогда не будете учиться в Москве, так сказал Модоров, да?». «Да», — ответил я. «Завтра в десять часов утра у меня на Кропоткинской», — и тень Диего Веласкеса исчезла за дверью, которая захлопнулась перед моим носом куда более живо, чем открывалась минуту назад. Несколько секунд я тупо созерцал свое размытое в тумане лаковой поверхности отражение. Затем вышел вон. В знакомом мне дворе не было ни души. Ошалевший от пережитого, в тревожной надежде на завтрашний день, я ушел в себя, и двор ожил былым.

Апрельским утром 1943 года я здесь увидел папу. Он пересекал двор, протянув ко мне руки. Я захлебнулся волной мучительно сладкой истомы. Бросившись навстречу, обхватив, прильнул к его коленям. Папа был в новой летной форме. Пуговицы блестели на его кителе с золотыми погонами и двумя маленькими звездочками на них, которые сверкали ярче тысячи звезд. Он был в фуражке с голубым околышем и кокардой, тоже золотой. Кто же не знает эту кокарду с золотыми крылышками Меркурия? Как я любил папу и гордился им!

Есть отпуск на войне. Отец получил два дня с тем, чтобы приехать, забрать нас и увезти на Украину. Там, под городом Винницей, базировалась авиационная эскадрилья дальнего действия, где служил папа.

Внезапно за спиной услышал свое имя! Вздрогнул, оглянулся. Но никого рядом со мной не было. Слуховая галлюцинация?

Ночь была тревожной. Кошмарные видения как бы выстроились в очередь, чтобы терзать меня. Поднялся до рассвета и около девяти часов утра вышел из метро у Гоголевского бульвара. Поднялся по Кропоткинской до дома № 21. Убедился, адрес верный. Целый час, не находя себе места, ежеминутно посматривал на часы, словно подгоняя стрелки, которые, как если бы были в сговоре с ночными кошмарами, почти не двигались. Словно те же враждебные мне силы приклеили их к циферблату. Но они двигались; и наконец, когда до встречи оста­лось семь минут, я вошел в подъезд Академии художеств СССР. Поднялся, как мне помнится, на этаж и оказался в приемной президента. Его секретарь, очень приветливая дама, предложила присесть. Она была осведомлена о визите моей персоны, и через минуту — тут время сжалилось надо мной и ускорило свой бег — пригласила в кабинет президента. Я поздоровался. Вместо ответного приветствия Борис Владимирович Иогансон сообщил мне обыденным тоном, что приказ о моем переводе из Ленинграда в Московский художественный институт имени Сурикова им подписан, и я могу приступать к занятиям. Ах, как же это получается иногда просто у властных. Да здравствуют властные люди!

Решающим словом моего монолога в белом коридоре, как стало понятно, было имя Ф.А. Модорова, директора Суриковского института. Художник он был более чем скромных возможностей и оттого — спесив. Партийный выдвиженец из Белоруссии, бывший партизан. В тридцатые годы вместе с моим отцом принимал участие в организации Союза художников Белоруссии. «Нам одного Заборова хватит» — его слова, брошенные мне при первой встрече. Я был преду­прежден о его черноте. Но все же…

Заподозрить Иогансона в страстном порыве любви ко мне — в белом коридоре на Масловке — не решаюсь. Был я чертовски хорош, верно. Но не Аполлон Бельведерский, надо смотреть правде в глаза. Увы, я стал лишь удачливой жертвой двух чиновников, не терпящих друг друга. Ничего не стоящий жест для власт­ного себялюбца (а себялюбцем Б.В.И. был безусловно), греющий с двух бочков: унизил провинциала-выдвиженца и сделал доброе дело, о котором и молва, возможно, прокатится в студенческом народе. А, возможно, вспомнил: «И воздастся каждому по делам его» — Борис Владимирович был человек образованный. Но как бы то ни было, Б.В.И., президент Академии художеств СССР, многоразовый орденоносец, лауреат всех возможных премий, Герой Социалистиче­ского Труда, член всяких ЦК — жив в моей благодарной памяти и сегодня.

Я шел быстрым шагом. Не терпелось сообщить Ире великую новость. Мы назначили свидание у Центрального телеграфа. Очевидно, я светился переполнявшей меня радостью. Встречные гражданки часто оглядывались. Еще вчера незнакомый холодный город сегодня согревал меня. Град Петров, в котором я был так счастлив, потеснила новая любовь — любовь к женщине.