То, что бросается в глаза - [23]

Десять минут спустя они уже ехали в галантном средстве передвижения. Артур взял курс на юго-восток, за сотню километров от Лонга. В машине они слушали радио; подхватывали иногда знакомые песни; ты составлял для кого-нибудь playlist? – спросила Жанин Фукампре. Нет. Я составлю его для тебя, Артур, только для тебя одного. Это будет playlist самой красивой женщины в мире, то есть мой! И она весело рассмеялась; ей хотелось быть счастливой, но Артур Дрейфусс расслышал в этом смехе хриплые нотки грусти.

Они приехали в Сен-Санс (департамент Сен-Маритим) около 11:30, припарковали маленькую «Хонду» на опушке огромного государственного леса Эави и вошли в него.

В тени больших буков – некоторые выше тридцати метров, – было свежее: они приблизились друг к другу, их пальцы соприкоснулись, переплелись, так они и шли, рука в руке.

Жанин Фукампре посмотрела на него долгим взглядом. Здесь глаза его блестели, неуклюжее тело стало легким, как у танцора, ей казалось, будто он скользит по сухой листве, точно водомерка по воде; здесь сомнения и страхи Артура рассеивались; здесь под рукой полной силы / он отчаянно держал / лица целого мира. В этом лесу пропал мой отец, вскоре после того, как собака загрызла Нойю. Вечером, после школы, я шел сюда. Ждал его. Он должен был вернуться, не бросают вот так запросто своего ребенка, тем более единственного. Я ждал его. Ждал здесь вечерами, чтобы его печаль затерялась в свете, рассеялась в рыданиях ветра[65]. Радость должна победить. Жанин прильнула к нему, как тень. Нет; бывает безутешное горе. Здесь мне лучше всего вспоминается о нем. Он говорил здесь, перешептывался со стволами деревьев. Рассказывал мне про лес. Раньше все это была огромная дубрава; но бомбы в войну оскальпировали ее, выкосили, и вместо дубов посадили буки, они растут быстрее, а люди ведь боятся пустого и голого, напоминающего стыд и предательство. Все наши поражения. Хоть их прижавшимся друг к другу телам было тепло, Жанин дрожала. Слова механика волновали ее, неожиданные, как дивные ноты, которые ребенок извлекает из скрипки. Он показывал мне ясени, грабы, клены. Я предпочитал черешни, потому что их называют птичьими вишнями. Они так тянутся к свету, что растут быстрее других. Как ты, Жанин; как я. Она вздрогнула. Я ждал отца, глядя вверх. Я был уверен, что он забрался на какое-нибудь дерево, как Барон-на‑дереве[66]. Кто? – спросила она. Это в одной книге маленький итальянский барон в двенадцать лет решил жить на дереве. Оба улыбнулись; они снова были в той поре до начала, поре, которую так красиво определил Жан Полан в названии одной из своих новелл: «В делах любовных прогресс неспешный». Я думала, что твой папа умер, Артур; я так думала. Не знаю, Жанин. Может быть. Умер ли человек, если нет тела?

Жанин Фукампре повернулась лицом к Артуру Дрейфуссу, ее холодная рука погладила его красивое лицо, погладила парок, вырывавшийся из его губ, погладила ничтожную малость, еще разделявшую их; они не поцеловались, все было совершенно и без поцелуя; потом она опустила головку на его плечо; они прошли по внушительной аллее Каменщиков, углубились во влажную тень леса; шли они медленно, чуть пошатываясь из-за разницы в росте, но еще и потому, что всегда нелегко идеально попадать в ногу в начале любви. Надо научиться слушать, и не только слова, но и тело, его скорость, его силу, его слабость и его молчание, выводящее из равновесия; надо отчасти потерять себя, чтобы найтись в другом.

В «Лете 42‑го»[67] мальчик лет пятнадцати или шестнадцати, его зовут Герми, дело происходит в Новой Англии, летом. Он встречает женщину, Дороти, ее муж ушел на войну, я сейчас заплачу, Артур, – рука механика сжала ее крепче, отчаянно сжала. Он ухаживает за ней, хоть она вдвое старше его – Жанин тихонько шмыгнула носом, – хоть она очень любит своего мужа. Под конец она получает телеграмму, в которой – готово дело, брызнула первая слеза, – я такая дура, – в которой говорится, что ее муж… погиб. Рука Артура тихонько сдавливает ее ладошку, ее слова, чтобы не перебивать, и вот… и вот она ложится в постель с мальчиком, это так прекрасно, так прекрасно, Артур, это… и музыка, невероятная, ленто, с точной скоростью бьющегося сердца. На рассвете она уехала. Оставила ему несколько слов на листке бумаги. Больше они не увидятся. Подушечки пальцев Артура, на диво мягкие, несмотря на инструменты и моторы, утирают слезы самой красивой девушки в мире; его пальцы дрожат.

– Почему счастье – это всегда грустно? – спрашивает он.

– Наверно, потому, что оно всегда ненадолго.

Они возвращаются к галантному средству передвижения (они никого не встретили, ни давеча, ни сейчас, и Артур этим горд; место без Скарлетт Йоханссон, настаивала она). Звонит его мобильник, он не решается ответить – из-за плотной, чарующей красоты этой минуты и, быть может, из-за близости отца, но ведь ему никогда не звонят, поэтому он предчувствует что-то важное. Извини, Жанин. Алло?

Это старшая медсестра из аббевильской клиники.

– Ваша мама съела свою левую руку и требует Элизабет Тейлор.

* * *

– Аутофагия, – сказала медсестра сорок пять минут спустя, встретив их в коридоре – больничный коридор, знакомый всем, неоновый свет, зеленоватые лица, плохие новости, лишь иногда улыбка на измученном лице, шанс, несколько лишних месяцев, желание обнять весь мир; ее уже смотрел врач, он предполагает деменцию, ждем результатов анализов, но вес ее мозга определенно уменьшился.