«То было давно… там… в России…» - [47]

Врубель

В конце октября поздно вечером возвращался в свою мастерскую на Долгоруковской улице в Москве. Шел мелкий дождь.

Мимо меня быстро прошел человек, одетый в летнее пальто, с поднятым воротником, с опущенными в карманы руками.

И вдруг я услышал знакомый голос:

— Коровин…

Я обернулся: передо мною стоял Михаил Александрович Врубель. Я не ожидал, что он в Москве, и спросил:

— Давно ты в Москве? Отчего же ты до сих пор не отыскал меня? И Антон здесь…

«Антоном» мы звали Серова («Валентин — Валентоша — Антоша — Антон»).

— Я недавно приехал. Не в том дело. Пойдем в цирк…

— В цирк? Зачем? Поздно…

— Ты никогда не видел такой женщины. Понимаешь? Ты никогда не видел такой красоты…

Врубель стоял передо мной. Котелок его был надвинут на лоб. Худое прекрасное лицо Врубеля выражало в эту минуту какую-то особенную радость, какой-то полет.

— Что ты говоришь?.. Какая красота, — сказал я, — ну, пойдем…

Мы прошли за кулисы цирка мимо каких-то артисток, артистов, собак, лошадей…

— Постой… — остановил меня Врубель, — сейчас как раз ее номер.

Действительно, мимо нас проезжала нарядно одетая балериной — с бледным лицом и нежным взором темных глаз — сидящая высоко на лошади женщина.

— Вот она, смотри…

За ней двигались другие лошади. Несли большие кольца-обручи с натянутой бумагой, через которые прыгают в цирках. Несли высокие табуреты, какие-то другие предметы.

К нам подошел низкого роста человек, перевязанный у пояса красным шарфом, в синей вязаной рубашке, красивый, коренастый и с очень широкой сильной шеей. Он поздоровался с Врубелем, и они заговорили по-итальянски (Врубель говорил на восьми иностранных языках). Врубель познакомил меня с ним. Это был муж цирковой наездницы.

Издали я видел, как она на своей лошади носилась по арене. Она прыгала через обручи. За ней бегал рыжий клоун. Но вот ее номер кончился, и, возвратившись со сцены, она соскочила с лошади, подошла к Врубелю и быстро заговорила с ним по-итальянски. Познакомив меня и с ней, Врубель сказал:

— Мы сейчас поедем вместе… Я живу с ними… Здесь недалеко… Пойдем туда…

Мы пришли с ним в убогую московскую квартиру, где-то на Третьей Мещанской, в деревянном доме, на втором этаже.

На некоторое время мы остались с Врубелем одни. Он зажег лампу. Лампа осветила небольшой, покрытый вязаной салфеткой стол. На нем грудой лежали пустые коробки из-под папирос, краски, кисти. Тут же я увидел стоящие на диване две большие — до самого потолка — картины.

На одной из них огромное лицо женщины, с прямой, высящейся, как столб, шеей, большими глазами, прямо в упор смотрело на меня. В этих глазах была непостижимая глубина взора. Матовые губы, алые, извилистые, выражали печальную кротость. Лики мадонн вспоминались мне!..

На фоне картины были облака — мягко-ритмические, как бы излучающие пучки разложенного на цвета радуги спектра… Лицо женщины было подобно видению… Оно терялось в облаках, переходя в них, ритмически соединяясь с ними и очертаниями формы, и цветовыми созвучиями. Странная, невиданная картина!.. Она не походила ни на что, созданное доселе в живописи…

— Что? — сказал Врубель. — Это она… Ты увидишь… Большая потому, что я так хочу… Эти избитые, вечно одни и те же, размеры мне надоели… Они вовсе не нужны… К чему нужно это подобие правды?.. Все эти головы в прическах куаферов?^[191] А вот я делаю ее так, как она является воображению… Я знаю, что это испугает всех. Но ведь ничего не существует в отдельности. Эти облака и она — они равно прекрасны. Но формы, формы!.. Я о них думаю… Вы, никто, не знаете, что такое форма… Вы просто все списываете… Как всегда… Ах, как мне все это надоело!..

На том же диване, рядом с картиной женщины, стоял такой же большой картон, и на нем было написано распятие поникшего головой Христа.

Все тело Христа было как бы из мелких-мелких филигранных бриллиантов, и каждая грань их светилась радужным сиянием. По обе стороны Христа — два херувима; и они сияли гранями рубинов и изумрудов. На расстоянии очертания самих фигур не были различимы за этим сиянием… Спускавшиеся драпировки и ткани были отделаны золотом. Фон — Поль Веронез^[192], a verte émeraude^[193]. И на нем — пейзаж с склоняющимися оливковыми деревьями, каких-то удивительных форм, как мелкий-мелкий изысканный узор. Эти две картины, столь противоположные друг другу, были совершенно своеобразны. Они покоряли своей торжественной мощностью.

В комнату вошла артистка-наездница и с нею ее муж. Поспешно и ловко они убрали стол для чая. Муж и жена хлопотали оба. Откупорили красное вино, и хозяйка, посмотрев на меня, на ломаном русском языке сказала:

— Господин, раздевайтесь… Садитесь… Есть… Я вас любит… Вы друг Миша…

А тем временем Врубель и ее муж уже быстро и горячо говорили о каких-то делах цирка, о каких-то несправедливостях, о каких-то завистях и интригах артистической цирковой среды.

Я, невольно вглядываясь в лицо женщины, увидел какую-то особенную торжественность. Ее наряд — зеленая кофта из шерсти-жерсе^[194], красная юбка, пестрый безвкусный наряд, напоминающий попугая, — и бархатная лента на шее с большим помятым золотым медальоном — составляли чрезвычайный контраст с ее прекрасным лицом, как бы явившимся к нам из другого далекого века. Прямая посадка… Изумительной красоты удлиненное лицо… Его торжественность… Какой-то царственной формы лебединая шея… И на ней прекрасная голова с опущенными вниз глазами — глазами невыразимой кротости — такие прекрасные глаза бывают у лошадей и оленей…