То был мой театр - [46]
Получился Фагот невертлявым, несуетным. Он - кривляка? Позер? Да! Но виртуозный кривляка, очаровательный позер! И речь его - под стать движению: быстрая, лёгкая, находчивая и весёлая. Характер - заводной, неугомонный, а уж темперамента И.Дыховичному не занимать.
Чего стоит одна только сцена с отправленным в Крым колдовскими чарами администратором варьете Стёпой Лиходеевым. Коровьев его туда отправил, Коровьев. И сам же там его, не совсем ещё отрезвевшего, встретил. Тот же Коровьев, но в другом обличье. Иван мгновенно успевал раздеться, оказывался в длинных сатиновых трусах. И когда едва пришедший в себя Стена (А.Колокольников - это одна из последних его ролей) вопрошал осоловело: "Где я? Какой это город?..", Коровьев-Дыховичный с хорошо дозированным элементом рекламного оптимизма, с плутовской улыбкой и жестом, провинциально-изящным, преподносил, именно преподносил Степе одно только слово: "Ялта!" Но как же многозначительно подавал актёр коротенькую эту реплику, как много успевал сыграть в этой от силы сорокасекундной сцене. И ритм, ритм, ритм! Мне кажется, именно он, Иван Дыховнчный в роли Коровьева-Фагота, задавал ритм спектаклю в целом. И никогда не провирался в ритмическом своём поведении.
В нескольких сценах - так уж предписано Булгаковым - партнёром Коровьева должен быть кот Бегемот. В романе они - родственные души, не черти - чертяки, Бегемот даже симпатичнее. Недаром же в конце романа он воплощается в худенького юношу, демона-пажа, лучшего шута, какой существовал когда-либо. А Коровьев - в мрачного, никогда не улыбающегося тёмно-фиолетового рыцаря. Рыцаря, что когда-то неудачно пошутил на тему света и тьмы, за что ему "пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал"... Видно, эту характеристику, данную Булгаковым своему персонажу, Любимов принял, а вот второй похожий герой на сцене был бы лишним. И режиссёр придумал иного Бегемота - хамоватого толстячка, каким тот предстал у Булгакова лишь в сцене в Торгсине. Этого Бегемота и играл Смирнов, составляя по контрасту отличную пару Дыховнчному. Или Ронинсону - в сцене с киевским дядюшкой попавшего под трамвай Берлиоза.
И в этой сцене создатели спектакля придумали чёрт-те что: натуральную белую мышь заставили комическую роль играть.
Пустячок, скажете? У Дурова в Театре зверей, мол, и не такое увидишь? Но взрослые-то люди в Уголок Дурова не ходят, а дети - на Таганку.
Киевский дядюшка с докторским саквояжиком, прибывший в Москву с надеждой оттяпать квартиру покойного именитого племянника, - вполне земной умный плут. Но встречают его неземные ультраплуты, которым известны тайные помыслы и которых не обманешь точно выверенными приличествующими случаю словами. Не успел киевский дядюшка официально представиться: "Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей...", - как Коровьев-Фагот - Дыховичный выхватывает из кармана грязнейший носовой платок, прижимает его к глазам и начинает сочувствовать... Слова льются непрекращаемым потоком, из него выхватываешь лишь многократно повторяемое (точно по Булгакову!): "Правая нога -хрусть, пополам! Левая - хрусть, пополам!" и дядюшке ничего не остается, как "утирая рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева", задать сочувственно уважительный вопрос: "Вы были другом покойного Миши?" Но не даст Коровьев перевести эпизод в нужную дядюшке говорильню. Он уйдёт, весь в слезах, принять "триста капель" валерианки ("И кружку пива" - мрачно добавит кот) и передаст уже в меру ошарашенного Поплавского на добивание Бегемоту.
И кот рявкает: "Паспорт!" Ошарашенный дядюшка роется в саквояже, трясущимися руками передаёт Бегемоту документ. Тот с профессиональной уверенностью бывалого бюрократа заявляет, что документ не гож и - этого уже у Булгакова нет - сажает на голову киевского дядюшки (артист Г.М.Ронинсон) живую белую мышь, а может быть, небольшую крысу. Та начинает шебуршиться на обрамлённой седыми волосиками дядюшкиной лысине. Есть от чего придти в ужас.
Приём, рассчитанный на внешний эффект? И да, и нет! Нет, потому что приём этот в равной степени нетривиален и точен. Где кот, там и мышь может, должна оказаться и стать тем самым чеховским ружьём, что стреляет в последнем акте. Впрочем, последнего акта тут долго ждать не приходится. Нашкодничавшись вдоволь, Бегемот возвращает Поплавскому паспорт, снимает крысу с бывшей его шевелюры и даёт растерянному Поплавскому легкого пинка. Пока внимание зрителя сосредоточено на фарсо-трагедийном дядюшке (именно фарсо-трагедийном, трагикомедия для этого эпизода - слабое определение), исполнитель роли Бегемота успевает заменить живую мышь на нечто съедобное с веревочкой, имитирующей мышиный хвостик, и на глазах удивлённой публики и вконец ошарашенного Поплавского отправляет это нечто в рот! Лопает мышку! Лишь хвостик изо рта свисает.
Иван Дыховичный в роли Коровьева.
Понтий Пилат - Виталий Шаповалов.
Бегемот в конце этой сцены стоит возле самой рампы. Актёр одет в чёрную бархатную курточку ("Гладьте сухих и чёрных кошек"), руки - в белых рукавичках-лапах по-кошачьи поджаты. Праведное и жутко тупое негодование на лице написано и одновременно - абсолютная, матёро чиновная уверенность в собственной правоте. Кот-монумент. Монумент чёрной непогрешимости.
