То был мой театр - [38]
Пятеро ребят работают в этой сцене, движутся по-ребячьи естественно, но каждое их движение - режиссёрски выверено. Так и доходит жалоба-бабочка Живого до верхов...
"О том, что жалоба сработала, - пишет Можаев, - Фомич догадался по тому, как нежданно-негаданно зашёл однажды под вечер Пашка Воронин и, не разгибаясь в дверях, через порог сказал:
-Забери свой велосипед. Он в сельсовете стоит, в Свистунове.
-Я не имею права, - скромно ответил Фомич. - Кто его брал, тот пусть и приведёт.
-Как же, приведут. На моркошкино заговенье. - Пашка хлопнул дверью и ушёл.
-Ну, мать, теперь жди гостей повыше, - изрёк глубокомысленно Фомич.
Через день пополудни они нагрянули. Один совсем молоденький, востроносый, простовато одетый - полушубок чёрной дубки, на ногах чёрные чёсанки с калошами. На втором было тёмносинее пальто с серым каракулевым воротником н такая же высокая - гоголем - шапка. И телом второй был из себя посолиднее, с белым мягким лицом, и смотрел уважительно"...
В спектакле лишь один представитель - второй. Он появляется в глубине сцены, одетый точно так, как описано у Можаева, да ещё в отутюженных брюках и городских туфлях на микропоре. Встал, приподнявшись на пятки, брючины подзадрал - мол, грязища непролазная, как пройти?
И вылезают из избы босоногие (это по весне-то!) кузькинские ребята. Расторопные - недаром же они дети Живого - сразу находят выход. Хватают по кирпичу и пару досок впридачу.
Подлетели к представителю. Поставили два кирпича на ребро, на них доску, дальше таким же макаром вторую. Представитель прошёл часть пути между дерев. Перетащили ребята ему под ноги первую доску, уложили на кирпичи - прошёл ещё. Так, в несколько ходов добирается высокое начальство до кузькинского дома. Убеждается, что всё написанное - правда, отдаёт распоряжение по справедливости. Мельтешит перед ним Воронок: "Бу сде..." Тащат в дом Кузькина мешок с мукой, картошку, обутку и школьную форму для пацанов...
Радуется Дуня, доволен Фомич. Уходит обкомовец, супруги Кузькины остаются вдвоём. Выжил Живой, выдюжил. Победа! И тут опять появляется Домовой - Джабраилов, но не чёрный и не из-под пола, как в начале спектакля. Кривоногого белого ангела с крылышками и большой жестяной банкой под мышкой протаскивают по верху сцены вдоль рампы! Из банки, на которой написано "Манная", "ангел" пригоршнями черпает крупу и сыплет её на головы кузькинского семейства: так обыгрывается известная идиома о манне небесной. И орёт Домовой благим матом с неповторимо противными джабраиловскими интонациями: "Что, гад Федька? Живой? Смотри, что дала тебе советская власть, и меня благодари!"... Или что-то в этом роде. Зал опять грохочет невесёлым смехом.
Но не так-то просто победить мотяковщину, всяких там гузёнковых и воронков. Многое ещё придётся пережить Живому - ночь накануне Первого мая, когда поднявшийся ветер погонит плоты по разлившейся воде. Плоты, за которые отвечает бывший колхозник Кузькин. И потому "государственные служащие" Во ронок с Гузёнковым не дадут Живому государственный трактор спасти народное добро... И опять исхитрится Живой, спасёт плоты, собственные деньги отдаст трактористам и "литру" поставит... А потом - будет работать на дебаркадере. А потом всё ж не выдержит мотяковских притеснений и уйдёт в другой колхоз за реку к Пете Долгому.
"...Побегаю сначала с работы в Прудки, - рассуждает Живой.
- Это ничего. Мне не впервой. Я на ходу лёгкий. Зато корову получу".
Фомич жадно затягивается табаком, улыбается. Он думает о том, как ловко проведёт Мотякова: как придёт в контору и выкинет ему кукиш... Голова его кружится от хмеля. Ему и в самом деле хорошо и весело.
- По нонешним временам везде жить можно, - сказал старик.
Р.Джабраилов в роли деда - напарника Кузькина по косьбе.
- Это верно, - соглашается Фомич. - Теперь жить можно.
Обо всем этом и был спектакль. Гениальный спектакль, так и не дошедший до зрителя.
Работа по его восстановлению шла, как я уже упоминал, в хорошем темпе. Надежда окрыляла, и ничто помешать не могло. Заболела вдруг, попала в больницу Зина Славина. Срочно, в две-три репетиции, вошла в роль Дуни Таня Жукова, и ловко, по-своему вошла, роль чуть не за сутки назубок выучив.
В моём Театре это было нормой - полная отдача в экстремальных условиях.
И вот уже назначен день и час сдачи - показа спектакля новому министру: а вдруг поймёт и примет?! И разрешит показать, отдать людям работу, в которую столько вложено...
Лично для меня эти дни складывались не совсем удачно: к Юрию Петровичу не подступишься - весь в деле, Борис Глаголин уехал на какой-то фестиваль в Париж, а завлит Элла Петровна никак не может простить старую эпиграмму и на нахальный мой вопрос, могу ли в пятницу взять с собой кого-то на просмотр, не без злорадства отвечает, что, мол, вас, Владимир Витальевич, в списке приглашённых нету... И как назло прогон в пятницу -авторский день, надо быть в редакции. Отпрашиваюсь ли, беру ли отгул - не помню, но до трёх часов свободен.
Накануне прогона звоню актёрам: безнадёжно, строго по списку... В восемь утра в день спектакля позвонил, набравшись храбрости, домой Юрию Петровичу. Людмила Васильевна незаспанным голосом говорит, что он репетирует с семи. Обещает помочь. В 10.20 появляюсь на служебном входе. Дежурит хороший человек - Бронислава Семёновна, но при ней торчат два каких-то неизвестных мне молодых человека. Даже не занятых в спектакле актёров театра не пускают. Всех - только по списку с половины одиннадцатого через главный вход.
