Тьма внешняя - [201]

Сам бывший разбойник, напротив, много размышлял в эти дни обо всем, что пережил он и пережил мир. Сейчас у Владислава было много свободного времени, которое он почти целиком посвящал раздумьям. Он не питал надежду на то, что даже при самой немыслимой удаче они останутся в живых. Матвей, наверное, этого не понимает. Или понимает, но, как и сам Владислав, научился отгонять мысли о неизбежном конце.

Не грех ли настойчивая мысль, что удастся им исполнить задуманное – и Господь очистит его от чудовищного, пусть и невольного греха.

А, быть может, – все чаще посещала его отдающая кощунством мысль, – все труды напрасны, и это бедствие, в образе Светлой Девы, пришло и вправду, как пришло в голову ему у эшафота, и как кое-кто из встреченных ими говорил вслух, с Господнего попущения – дабы покарать непокорных, погрязших в распутстве, грехе и лицемерии людишек?

Разве не говорили мудрые люди задолго до начала этой великой смуты о конце грешного мира?

Тогда зачем Владислав пытается что-то изменить? Не сделает ли он еще хуже?

Не погубит ли он этим свою душу окончательно и бесповоротно? Впрочем нет. Одним грехом больше, одним меньше, для него теперь уж значения не имеет… Или имеет? Или, как учил его духовник, важно не деяние, но намерение?

Не сказано ли в святом писании – «Тщащийся спасти душу погубит ее, а погубивший – спасет?»

Не должно ли ему, оставив надежду на милость, со смирением принять то, к чему приговорит его Вышний Судия? Тысячи лет мук в Чистилище, или пламя Ада? А может быть он будет обращен в нового Агасфера и обречен вечно бродить по земле, искупая свой грех, до Страшного Суда – столько, сколько отмерит своему миру Создатель?

А что было бы, не вступи он тогда в войско Дьяволицы? Да просто окажись он в тот день в отлучке? Проедь Матвей мимо того постоялого двора, выбери с товарищами другую дорогу? Или, быть может, это не слепой случай, не бессмысленное стечение обстоятельств? И правы те, кто говорит, что и волос не упадет с головы человека без воли Божьей? Может, и впрямь длань Господа привела его тогда на ступени тулузского собора, а Матвея – к нему?

И если и впрямь все было предопределено еще до дня Творения? И именно через него должен был прийти в мир Дьявол, чтобы именно ему, после, низвергнуть Его обратно? Быть может, только он мог победить его, а любой другой лишь выпустить?

Почувствовав, что его заносит на весьма отвлеченные и все более теряющие смысл темы, отдающие к тому же ересью, Владислав принялся размышлять о другом.

Он представил себе, как могла бы сложиться его жизнь, если б его лошадь тогда, двадцать лет назад, не подвернула ногу и он, в итоге, не оказался бы в плену у деда Матвея – боярина Данилы. Но эти мысли, так часто приходящие к нему, тоже были лишены всякого смысла. То что было – прошло. Изменить прошедшее в силах разве что Бог. Что уж говорить о нем, жалком человечишке, лишившемся даже имени. Что может изменить он?

Владислав вздохнул. В конце концов, всякий человек должен когда-нибудь умереть. И ему ли так бояться смерти, который прожил много дольше многих обычных людей, пережившему очень многих своих сверстников, хотя случаев расстаться с жизнью у него было более чем достаточно?

Задумывался он и о том, что, покинув этот мир, узрит своими глазами то, что скрывается за завесой смерти. То о чем спорили величайшие мудрецы, не иначе как с самого сотворения мира. А вдруг там не окажется ничего? Но, может оно и к лучшему? Забвение – это ведь тоже не так уж и плохо…

Иногда он завидовал Матвею – не тому, конечно, что не он когда-то поднес Катарине Безродной отравленное вино. Нет, это был бы воистину великий грех… Его яростной, беззаветной вере, пусть это и не та вера, не римская, в истинности которой он, несмотря ни на что, ни разу не усомнился за всю свою жизнь. Даже его относительному невежеству в сравнении с ним, учившемся в монастыре, а потом странствовавшим по миру, – воистину, во многия мудрости – многия печали.

…Каждый день, одев на всякий случай, под кафтан кольчугу, Владислав шел на рыночную площадь, выслушивал, о чем говорили люди, беседовал с изредка приплывавшими на лодках торговцами да просто со странниками, пришедшими издалека.

В город, пусть не по-многу, но приходили новые люди, и даже торговцы. Они приносили известия – смутные, или точные.

Моровое поветрие, было угасшее, вновь появилось в южных городах. Неаполь покинули крысы, как когда-то – Париж. В Риме опять затеяли выборы нового папы – чего добьются – неизвестно. В германских лесах будто бы видели кортеж чудом спасшегося императора, странствующего в сопровождении малой свиты, и ищущего верных. На опушках лесов и околицах сел начали находить разодранные и объеденные тела. То ли волки и одичавшие псы, то ли оборотни, то ли обезумевшие от голода люди, утратившие рассудок.

И вот наступил день, когда изрядно уставшие от отдыха и безделья, путники собрались в дорогу – пришло известие о том, что светлая Дева высадилась во Франции, и движется в их сторону.

* * *

Страх пожирает меня, как антонов огонь – живую плоть. Раньше, я всегда чувствовала опасность, откуда бы она не исходила, знала, что она собой представляет, и как с ней бороться… Я чувствовала черные мысли подосланных ко мне убийц, охотничью злобу засевшего в развалинах взятого замка арбалетчика яд, подмешанный в пищу… Я догадывалась об измене, зревшей в голове приближенного, на вид вполне благонадежного, и о хитрости врага на поле битвы. Я чувствовала в себе Силу, почти божественную!