Тьма сгущается перед рассветом - [13]

Табакарев поморщился:

— Как знать, может быть, ты и прав. Тебе виднее. Однако мне кажется, что если бы Изабелла тебя не любила, то… Вы сколько дружите? Лет шесть-семь?

— Не хочу я больше говорить об этом, Женя. Надоело! Ну их…

— Ну, хорошо, хорошо. Не будем. Так ты говоришь, Валя Колев тоже приходил тебя провожать? Он как?

— Да так, все по-старому. Вечером на бульваре семечек пощелкаем или у кофейни постоим, поговорим. На бакалавра Валю засыпали, это ты знаешь. Нужно было дать взятку, а его отец не дал — запросили большую сумму. А он что? Учитель! Вот и сидит теперь Валя дома. Собирался инкассатором идти на мельницу Титорова. И я хотел, да не взяли. Гарантия нужна. А у Колевых все же свой дом, может быть, возьмут. Когда прощались, просил, если здесь что-нибудь подвернется, написать ему. На дорогу, говорил, деньги найдет. Продаст велосипед.

— Вообще-то можно будет, — заметил Женя. — Но это позднее. Сейчас трудно. Повсюду увольняют. Чем все это кончится, понятия не имею.

— А со мной, как ты думаешь? — спросил Илья. — Удастся мне поступить в авиационную школу?

— Несколько дней тому назад я опять говорил с Сережкой Рабчевым. Обещал помочь. Он, конечно, любит хвастать, что правда, то правда, но у него теперь большие связи: его утвердили механиком авиационной школы «Мирча Кантакузино». Не знаю, насколько это верно, но он мне хвалился, будто обслуживает спортивные самолеты его высочества принца Николая и воеводы Михая.

— Что ты говоришь? Так значит, он теперь стал большим человеком! — радостно произнес Томов.

— Как тебе сказать. Большим — не большим, а, должно быть, зарабатывает неплохо. Приемник себе взял. Это я сам видел. Теперь собирается купить мотоцикл. Шут его знает, как ему удалось попасть на такую должность. Вот в воскресенье съездим к нему. Домик у него там свой. В приданое получил. Живет он за городом, здесь недалеко, около аэропорта, в деревне Бэняса.

— Здорово! — удивленно и радостно произнес Илья.

— Да. Он молодец! Умеет или ему везет, не знаю… Вот съездим, посмотришь…

III

Прошло несколько дней, и Томов, незаметно для себя, привык к Бухаресту. Женя продолжал работать над окном-рекламой бодеги. Подобные кафе-ресторанчики в столице Румынии встречались на каждом шагу.

Женя, по специальности слесарь-механик, раньше работал на авиационном заводе «СЕТ» вместе со своим земляком Сережкой Рабчевым. Когда там начались увольнения, Женя стал безработным, а Рабчеву, невзрачному, юркому парню, каким-то образом удалось остаться.

После этого почти два года Женя работал на паровозостроительном заводе миллионера Малакса, известного не только в Румынии, но и за границей. Однако и отсюда три месяца назад его, как и многих других, без всяких причин уволили.

Женя увлекался живописью. В свободное время он писал родные пейзажи, старинные замки, натюрморты. А теперь, когда он стал безработным, это увлечение, как он сам выражался, стало его «аварийной» специальностью. Он писал картины, которые продавал по дешевке, и хотя ему удавалось это редко, Женя не унывал. Чтобы продержаться до наступления лучших времен и, как говорят румыны, «не дать заработать попу». Женя писал рекламы, вывески для небольших магазинчиков, бодег, ресторанчиков, сапожных мастерских, парикмахерских. Иногда ему платили наличными, а иной раз, вот как сейчас, он работал за абонемент на пятнадцать стандартных обедов. Владельцу бодеги, конечно, выгодно было расплачиваться не деньгами, а обедами. Женя вздыхал: «Хочешь — не хочешь, а ешь по его цене и именно то, что у него имеется…»

В те жаркие июньские дни в Бухаресте можно было видеть людей, мечтавших о хлебе, и людей, бесившихся с жиру. Лето было в разгаре. Те, кто имел возможность, отдыхали. Одни уезжали на курорты, другие уже возвращались, темно-коричневые от загара; кто лечился в Херкулане, кто сбрасывал жир, а кто и просто проводил время на море в Мамайе, в горах Синая, Кэмпулунга или Брашова; кто пил минеральную воду Бузиаша, Кэчулаты. Многие могли только мечтать о курорте, каждый год откладывая свою поездку «до наступления лучших времен, дел, заработков». Но большинство и мечтать не могло: «лишь бы свести концы с концами». А ведь среди этих людей были такие, что харкали кровью.

«…Дай бог, чтобы в доме был хлеб или хотя бы мамалыга, чтоб можно было выкупить из починки обувь, уплатить лавочнику долг, да не повысил бы хозяин плату за квартиру», — вот к чему сводились заботы большинства жителей Бухареста да и всей Румынии.

С наступлением темноты улицы этого района столицы, района ремесленников и кустарей, лавочников, и мелких торговцев, становились более шумными. На всех углах предлагали мороженое, лимонад, пирожки с брынзой, каштаны. У бодег, прямо на тротуаре, на угольных жаровнях румянились мититеи[13], кровяные лангеты, сочные антрекоты. Мальчишки-ученики, отданные родителями, чтобы «вышли в люди», стремглав выбегали из глубоких холодных погребов с большими глиняными горлачами виноградного. Внутри бодег пиликали за четвертинку кислого вина, собранного из недопитых остатков, вечно оскорбляемые бродячие музыканты, в детстве мечтавшие о консерватории. Между столиками, как заводные, шумно передавая заказы, сновали официанты в коротеньких, когда-то белых пиджачках. Эти ловкачи на ходу соображали, кого и на сколько можно обсчитать. Подвыпившие торговцы зеленью, переругиваясь, делили барыши. А на улице, прижимаясь к подъездам домов, окликали прохожих мужчин «девушки» с залеченными венерическими болезнями и густо накрашенными губами.