Тьма прежних времен - [219]

, — шипит она. Он засунут в мешок, он холодная как лед рыба, пойманная в сеть, и каждая его частица яростно бьется, пытаясь спастись. И, завывая, он впервые за десять тысяч лет постигает, что он лишь кусок мяса, лишь частичка самодостаточной плоти, питающей его, заставляющей его визжать, как свинья, дающей ему кровь и саму его жизнь. Что они могут? Лишь надеяться и гадать, приходятся ли они отцами собственным сыновьям! Жар объявшей его преисподней щиплет и колет глаза, но они уже не принадлежат ему более. Тьма забвения вдруг сползает с ее размытого лица, и какое-то мгновение он отчетливо видит ее — свою возлюбленную Аишаринку. Второе откровение, приходящее с воплем. Белая искорка далекого света отражается в ее слезах. Ее раскаяние кажется столь священным, а его ожесточение столь ограниченным. Пламя — вот сущность, что пожирает все. Лишь мгновение длится чудо, а затем возродившийся гнев вновь сжимает его кулаки.

Телесные муки сломили его. Сожжение кажется… правильным.

Потоки ветра омывают его, унося прочь из объятий покрытого пеплом и окруженного дымом мира, выдувают его вверх сквозь яркие лоскуты пламени. Он теперь лишь фундамент невидимого столба, бурлящей собственным жаром, колышущейся, раздающейся кверху колонны, что держит на себе покрытое серой пеленой небо. Может ли сокол парить в потоках зноя, возносящихся ввысь от места его огненной казни? Рыба в мешке его тела теперь стала теплой и вялой. Его взгляд лениво скользит по латникам, воздевающим остающиеся в ножнах мечи и бьющим ими как дубинками.

Пожалуйста… папа…

Аишралу!

Подобно поблескивающей серебряной монете, у губ его колышется круглое пятнышко налитой в ведро воды. Самая прекрасная вещь, что ему приходилось когда-либо видеть — трофейный скальп, содранный с черепа солнца. Маленькая человеческая девочка, столкнувшаяся с ним в каком-то, уже забытом им, месте. Девочка, безжалостно избитая собственным отцом за кражу еды. Та, что пела песенки на своем странном человеческом языке, та, что смеялась, когда текущая вода щекотала ее босые пятки, та, чье лицо побагровело от рук, сдавивших ей шею, та, что пиналась и отбивалась, подобно лесному зверю, когда он, рыдая, объяснялся перед ней, исповедуя свою любовь и свое восхищение. Я должен… Я должен вспомнить… Даже до сошествия Ангелов Плоти, инхороев, они жили достаточно долго, чтобы их дети успевали стать им чужими. В адских муках есть какая-то… странность — вместо пламени воздаяния на его чело изливается… обычная влага, а он лишь вяло размышляет над жизненными путями, продлившимися до порога смерти.

Размышлять, пожалуй, правильно.

Откуда взялась эта жажда? Отблески света затухают и распыляются, нахлынувшие тени рассеивают их, превращая в дым и серую мглу. Зачем может понадобиться высекать некий смысл в окаменевшем сердце? Какие-то совершенно особенные, по-лягушачьи противные — нагота, холод и сырость. Неспособность видеть отчетливо — что это? Голоса. Все это как-то слишком абсурдно для смерти. Конечности ощущаются смутно и отдаленно, шевелить он может только глазами. Мутные, темные пузыри сгущаются сверху. Небеса вдруг опрокидываются. Что-то… его тело… дергается и дрожит. Тьма и тени, надвигающиеся с краев поля зрения, окружают его черным тоннелем. Над ним склоняется человек, локти его расставлены, руки лежат на поясе, лицо его столь красиво, что могло бы принадлежать кому-то из кунороев, и столь же прекрасны глаза, что видят в его муках лишь благословенную передышку от скуки. «Ты пахнешь ягнятиной…» — говорит он, заслоняя собой увенчанную шипами корону солнца. Клочья дыма, уносимые прочь потоками ветра, проплывают в небесах за его головой.

«А запекли тебя местные как поросенка…»

Так он не умер…

Он лежит, развязанный и обнаженный, лежит, раскинув руки, под развесистым, шумящим листвой древесным пологом. Все его тело саднит и пылает, и он вдруг понимает, что лишился кожи, во всяком случае, ее значительной части. На него нисходит новое откровение: боль — это основа, первоисточник любого чувства. Травинки и стебли стали ножами, лапки бегущего паука — иглами, порывы ветра жгут негасимым пламенем. Они стоят там, в чернейшем сердце своей мертвой Обители, в темнейших глубинах горы, что воздвиглась и над ними, и вокруг них, стоят и хором из десяти тысяч стенаний оплакивают утраты, что разорвали всем им сердца. «Я, признаться, не поверил этому». Они стоят там — прославленный отец и взлелеянная им дочь, чьи имена давно забыты, их обутые в сандалии ноги касаются края бездны, разверзшейся пустоты, подобной зевающей пасти проснувшегося дракона. Человек присаживается рядом, поблескивая неизвестными знаками власти, и продолжает: «Местные утверждают, что ты убил дочь одного из них». Эти твари столь тошнотворны, что оскорбляют взор, лица его братьев — его расы, натянутые, надетые на морды омерзительно бледных, не считая засохших дерьма и крови, отродий, что скачут по оскверняемым ими равнинам, что вопят, подобно звериным самкам, визжат и несутся куда-то, прижимая к выпирающим животам свои скрюченные конечности. Черные волосы человека трепещут на ветру, как птичье оперение. Извечная печаль посещает его — или память о ней, — его братья, ишрои, врываются в толпу халароев — изморенных голодом матерей, обнимающих своих не менее изможденных детей. «Впрочем, все это неважно, — говорит человек. Нужно быть преступником, чтобы совершить преступление…» Он становится свидетелем разрушительной магии — воплощенного зверства, когда мольбы и крики превращаются в жалкое безмолвие, озаренное алыми колдовскими знаками. «Нужно быть… кем-то