Тьма египетская - [30]

— Пусть так, — со вздохом согласился Каржоль, — конечно, все это крайне… крайне грустно и даже прискорбно, но… мать Серафима! — попросил он вдруг тем особым интимно дружеским тоном, дескать «для меня!», на который обыкновенно не ожидается отказа. — Сколь ни тяжело вам, но уж на этот-то раз (только на этот!) не откажите, Бога ради!.. Сделайте маленькое исключение… Принесите такую жертву в последний раз, не откажите принять эту девушку… Ей-Богу, хорошая девушка! Я бы не стал и просить иначе!.. Вы этим делаете такое доброе дело, за которое, конечно, и в сей, и в будущей жизни… Бога ради!..

— Нет, граф, — убедительно, тоном просьбы перебила его мать Серафима, — избавьте меня, если возможно, от этого нового бремени… Обратитесь лучше к преосвященному, к губернатору, к супруге начальника края, к кому знаете, но только не ко мне, Бога ради!

— К сожалению, — заявил Каржоль, — это дело не терпит ни малейшего отлагательства, Ей надо дать немедленно же приют, успокоить, укрыть ее… Она, говорю вам, только что сейчас убежала из дома… Оставить ее у себя я не могу, это ее скомпрометирует, а она девушка честная, вполне достойная, образованная… Она ищет христианства, повторяю, не из выгод, а по глубокому убеждению… Церковь не вправе отказывать стучащимся в ее двери!.. Мать Серафима! — воскликнул он наконец, от всей души и для большей экспрессивности стискивая самому себе руки. — Ведь это же ваша миссия, ведь вы для этого сюда и посланы. Во имя Христа Спасителя заклинаю вас!.. Молю вас как христианку, как женщину, не откажите!.. Не оттолкните эту несчастную!.. Подумайте, куда же ей, бедной, деваться?.. Отказать вы не можете, это было бы бесчеловечно!

Каржоль говорил горячо, с убеждением и даже со слезами.

Игуменья начала несколько сдаваться.

— Право, уж и не знаю, — раздумчиво разводя руками и видимо колеблясь в душе, говорила она. — Я бы, поверьте, от всего сердца… мне самой очень жаль… Конечно, наш долг, но… если бы она еще была совершеннолетней или из другого какого места, а то ведь она здешняя, не так ли?

— Да. она здешняя, — подтвердил граф.

— Гм! Ведь это значит, кагал сегодня же спохватится, не успеешь и мер никаких принять.

— Но ведь сегодня шабаш, — напомнил Каржоль.

— Это ничего не значит. Для такого дела они и шабашом поступятся, закон разрешает… У нас однажды уже было такое дело, и как раз в шабаш. А кто такая? — спросила Серафима. — Фамилия её как?

— Тамара Бендавид, — объявил граф с некоторой, затаенной впрочем, неохотой и колебанием, опасаясь, как бы из этого не возникло еще новых препятствий.

— Бендавид? Ни за что! — энергически воскликнула Серафима, отрицательно простирая вперед свои руки, словно бы желала этим жестом защититься или оттолкнуть от себя нечто. — Ни за что, граф! И не просите… Все, что угодно, но этого я вам никогда не сделаю… Ни за что на свете! Ни под каким видом!

— Но отчего же?.. Отчего? — повторял Каржоль, пораженный и смущенный непреклонной решительностью этого отказа.

— Будь еще это какая-нибудь простая, бедная евреечка, — продолжала Серафима, — будь она сирота, бездомная, я бы, пожалуй, и согласилась. Но внучка известного богача… О, вы не знаете, что тут подымется! Вы и представить себе не сможете!.. Тут уже не только все здешние евреи, а и в Петербурге, и за границей поднимут гвалт, пустят в ход разные влияния, клевету, интригу…

Тут сейчас явятся все эти адвокаты разные, корреспонденции, статьи газетные; выйдет целый скандал для нашего монастыря… И Бог знает, как еще взглянут на все это там, свыше, в Петербурге? Да, Боже мой, тут и не оберешься самых ужасных дрязг, и грязи, и неприятностей!.. Нет, граф, извините, но… я вынуждена отказать вам самым решительным образом.

— Но что же теперь делать этой несчастной! — воскликнул глубоко огорченный и взволнованный Каржоль. — Войдите в ее положение: домой вернуться нельзя; ей и говорить об этом нечего, она не согласится. Что ж остается ей?.. С моста да в воду?.. Подумайте!

Серафима, не находя слов ответить что-либо, только плечами пожала как-то неопределенно.

— И вы, христианка, монахиня, — укоризненно продолжал граф, — вы являетесь такой эгоисткой! Простите, я поневоле говорю, быть может, резко, но неужели же вы в самом деле настолько предпочитаете ваше собственное спокойствие, что решаетесь равнодушно закрыть глаза на ужасную судьбу беспомощной девушки, обрекая ее тем самым, быть может, на самоубийство!.. Если молчит в вас сердце, то рассудком хотя бы пощадите достоинство вашего сана!

Всю эту горячую и даже дерзкую речь монахиня, сверх ожиданий самого Каржоля, выслушала довольно хладнокровно, с подобающим смирением.

— Упреки ваши, граф, быть может, и справедливы отчасти, — проговорила она очень сдержанным тоном, — но что же делать, если печальный опыт наш неоднократно был таков, что мне поневоле приходится вам отказывать. Что же с этим делать, если у нас и христианский долг, и сан, духовные дела, и все на свете облечено в такой стеснительный чиновничий формализм!..

— Поезжайте к преосвященному, — посоветовала она Каржолю, — объяснитесь с ним, попросите его, пусть он пришлет мне формальную бумагу, предписание что ли: это, по крайней мере, будет мой оправдательный документ, и тогда я приму вашу protegee тотчас же… Я сделаю все, что возможно к ее пользе и благу, но принять ее так, как вы теперь предлагаете, этого я, извините, несмотря на всю тяжесть ваших горьких и справедливых упреков, решительно не могу… Не могу, граф!