Тишина - [7]

В кухне было тепло, пахло гвоздикой. В углу перед образом белел язычок лампадки.

Хозяин, заспанный, жаркий, зябко потирая руки, вышел из спальной.

- Вот.

В руке его что-то заблестело ярко. Гантман вздрогнул.

- Что это?

- Пистолет-с... Забыли утречком.

Гантман нахмурился, опустил револьвер в карман. Хозяин стоял рядом и все время потирал руки. Гантман шагнул к двери.

- Э-э... Тут в заполдник староста приходил, э... э... В подводы опять требуется. А у меня, знаете, подбилась окончательно, с мельницы на обратной дороге, да. Так вот, нельзя-ли ослобонить, в роде как?

Стариковские глаза заискивали.

- Ведь, у вас три лошади?

- Верно, три. А те там заночевали, на мельнице, да. Так можно, значит?

Гантман молчал.

На кухонном столе разлегся большой белой муфтой кот, а рядом - опрокинутая дном тарелка, и к белому кругу дна будто прирос золотой.

Гантман взял тарелку, поднес к глазам и усмехнулся: в кругу была золотая корона и надпись под ней: Pascevith.

--------------

VII.

Новая весна.

Девятнадцатого года весна пришла очередями у лавок, вспухшая тифом. И никогда еще земля не была так похожа на человечьи лица.

... четверть...

... полфунта...

... золотники...

И пусть этот город был Энск, пусть мудрая математика упродкома в лице товарища Крутоярова ухитрялась разделять золотники на тысячи ртов, раскрытых одинаково жадно; пусть в каждом доме, где любят еще белую булку и цимус, этими золотниками сколачивали гроб совету депутатов, - была весна. А по весне, когда ручьи играют в пятнашки, человек-прохожий всегда остановится на углу и беспричинно улыбнется.

--------------

Во дворе казарм Русско-Орловского отряда солдаты красной гвардии проходили строй.

Перед ротой в тридцать человек, заложив руки в карманы пунцовых галифе, прохаживался помощник командира Егорюк. Он был пьян, глаза его расширялись неестественно.

Опустив губы злой усмешкой, Егорюк вдруг круто остановился перед ротой.

- Кузменко, скажи-ка мне номер своей винтовки.

Красногвардеец потоптался нерешительно и вздохнул, выкатив глаза.

- Стать, как по дисциплине! - выкрикнул фальцетом Егорюк. - Ну? Не знаешь? А кто должен знать, ты, или моя тетка? Чем будешь поляка бить, в три святителя твою...

Хотел сказать еще что-то, но покачнулся, махнул рукой.

- Мне все едино... плевать. Рр-азойтись!

Шеренги разомкнулись, двинулись. Егорюк, повернувшись спиной к роте, закурил. Красногвардейцы подтягивали ремни. Почти у всех шинелишки были рваные, до колен, на ногах "мериканки", обросшие грязью, или лапти с обмотками.

Некоторые, оправившись, пошли в казармы. Кузменко, скосив глаза на командирские галифе, фыркнул тихо:

- Буду я тебе поляка бить... на! - И опустил руку к колену.

Засмеялись.

- С поляка штаны сбондим, сел на паровоз - и домой повез.

- Ха-ха!

- На хрена и воевать-то?

Егорюк побагровел.

- Кто это?.. Молчать!

Подавшись вперед, попал ногой в глинистую жижу и упал боком.

- Хм!.. Мне все едино... плевать. Рр-азойтись!

Красногвардейцы кинулись поднимать своего командира.

--------------

Вечерами пахла прелью земля. С черного неба падали крупные звезды, словно ракеты. Едва зажигали фонари, как на главные улицы выходили шибера в клетчатых кепи, пыхтя дурно-пахнувшими сигарами. На углах собирались кучки - безмолвные, безликие, разговаривали жестами, пожимали плечами и расходились в ночь, ночью рожденные, чтобы через промежуток сойтись снова и снова говорить пальцем.

В домах, где были расквартированы красногвардейцы, из растворенных окон ползли горластые песни, о покатившемся яблочке, отравившейся Марусе, и теплый ветер, подхватывая обрывки слов, нес их за город, на простор, где тишина сковала черные, пахучие поля.

Изредка, на взмыленных конях проносились серошинельные всадники, низко пригинаясь к луке, подсвистывая, щелкали плетками. И чуяли взмыленные кони и знали отупелые от загонов всадники, что неслышная отсюда поступь польско-петлюровских войск стирает последние границы, что семьдесят верст можно пройти без всякого боя в три ночи, когда пахнет прелью земля.

--------------

В столовой тепло, яркий свет. У Маврикия Назарыча Лебядкина - заведывающего экспедицией местной почты и хозяина квартиры - блестят на носу очки, а на мизинце, подобно хрустальной горошине, искрится бриллиант. Рядом с мадам Лебядкиной - всклокоченный, заспанный Егорюк. Пьют чай.

- Ах! - вздыхает мадам Лебядкина.

- Да! - подтверждают очки Маврикия Назарыча.

Егорюк звякает в стакане ложечкой, лениво покусывая сдобный сухарь, и говорит, растягивая слова:

- Тяжеленько, знаете... Воюешь нынче невидимо с кем. Раньше знал: германец - бей его в лоб! Подъем духа был.

Маврикий Назарыч, сняв очки, протирает их носовым платком.

- Поверите, господин Егорюк...

Тот морщится, поднимая ладонь над столом:

- Гражданин.

- Извините! Поверьте, что я никак не могу постичь происходящего, смысл, так сказать, событий. Заварить форменную кашу, вызвать на бой кого-о?.. Польшу... Польшу, не забудьте - страну очень культурную. А зачем, спрашивается?

Егорюк, борясь со сном, усиленно таращит глаза. Маврикий Назарыч, разглаживая бородку, продолжает, понизив голос: