Тишина - [74]

— У меня умирает отец, — сказал он. — Я хотел бы увидеть его в последний раз. Может быть, можно остановиться у Государственной больницы. Всего на несколько минут.

Ответом ему было только молчание, машина пересекла мост Шелландсбро, выехала на автомагистраль, ведущую к аэропорту. Его сознание периодически куда-то проваливалось.

— В моем некрологе, — произнес он в сторону двух молчаливых спин, — напишут, что он внес вклад в виде двухсот миллионов на благо общества и обеспечил Дании больше бесплатной рекламы за границей, чем Нильс Бор и миллион ящиков с беконом. И тем не менее те, кто вел его на истязания и казнь, были с ним грубы, как хип-хоп-гангстеры. И небриты, как индийские свами.

IV

1

Для него нашли камеру в Третьем бардо[56] — между одним кошмаром и следующим. На втором этаже здания аэропорта Каструп, в помещениях полиции по делам иностранных граждан.

Камер таких было шесть, и все они — вместе с двумя туалетами — примыкали к приемной, в которой находились скамьи, стойка, две загородки для обыска и трое вооруженных полицейских: два мужчины и одна женщина. Все вокруг было бетонным, выкрашенным в белый цвет, даже стойка. Из одной камеры доносился детский плач. Где-то измученно и ритмично стонал человек. А женский голос распевно повторял: «la illaaha ilia Hah» — «нет Бога, кроме Аллаха».

Окон в помещении не было. Откуда-то издалека доносился всепроникающий механический гул разгоняющихся реактивных двигателей.

Полицейский поставил на стойку металлический поднос, монахи опустошили карманы Каспера и выложили содержимое на поднос. Полицейский взял футляр со скрипкой, пересчитал все предметы, вернул Касперу денежные купюры, лотерейный билет и квитанцию. Лицо его было очень похоже на маску. В commedia dell'arte он мог бы исполнять роль Кассандра — властного и сурового отца. Даже в состоянии бардо нам никак не избавиться от глубинного эдипова комплекса.

В камере стояли койка и стул, монахи посадили его на стул и исчезли. Каспер слышал их удаляющиеся шаги. Перед ним была белая стена. Он достиг той точки, где обычно заканчиваются все великие оперы.

Всякий артист знает, как меняется мир с наступлением полночи. От театрального света ты переходишь к уличной тьме. Только что тебя боготворили — и вот ты уже никому не нужен. И в одиночестве бредешь по городу, в котором не так-то просто найти дорогу обратно в гостиницу. А обращают на тебя внимание теперь одни лишь проститутки.

Но с таким одиночеством он научился мириться. Оно было преходящим и редко продолжалось более двадцати четырех часов. А пока оно длилось, он уже восстанавливал силы перед следующим стартом. Отшлифовывая какую-нибудь деталь своего следующего выхода на сцену. Добавляя какое-нибудь движение. Внутри себя он уже находился в обществе своей будущей публики.

Теперь же все было иначе. Теперь его не ожидала никакая публика. Теперь его ожидала ночь бардо. Перелет. Четверо жандармов Guardia civil.[57] Пять лет в Центральной тюрьме в Мадриде. Или в Алаурин-эль-Гранде. С возможностью уменьшения срока на год за хорошее поведение.

Он вслушался в происходящее. В каждом мгновении таится надежда. Сейчас это была надежда услышать, как настроено сознание вокруг той точки, где оно надломилось.

Кто-то посмотрел на него через окошко в двери камеры, дверь открылась, это был Кассандр, он положил футляр со скрипкой на стол.

— Мне надо позвонить, — сказал Каспер.

Полицейский не реагировал.

— В Мадриде, — продолжал Каспер, — меня встретят десять телевизионных каналов. Я покажу им окровавленные повязки. Расскажу, как меня избивала датская полиция. И конечно же, постараюсь подробно описать тебя.

Он услышал, как в организме полицейского просыпается смутный страх. Страх и что-то вроде невольного восхищения. Не самой угрозой, но скрывающимся за ней безрассудством.

— Это еще не все, — продолжал Каспер. — Сейчас я начну биться головой о стену.

— Мы тебя свяжем, — сказал полицейский.

— Я проглочу свой собственный язык.

Полицейский положил перед ним радиотелефон. И медленно, в задумчивости вышел из камеры. Каспер набрал номер. Единственный номер, который никогда не мог забыть.

— Слушаю.

Голос был грубый, словно звук щебенки на транспортерной ленте. И тем не менее. Это была Синяя Дама.

— Полиция их не нашла, — сказал он, — меня высылают из страны. Больше я ничего сделать не могу.

— Где вы?

— В Каструпе.

— Это мы знаем. Фибер ехал за вами. Где именно в Каструпе?

— Какая разница?

— Это как раз и важно.

— В отделении полиции по делам иностранцев.

— Мы приедем через двадцать минут.

— Через пятнадцать минут меня увезут, — сказал он. — Это где-то в зоне отправления. Посторонних сюда не пускают.

Она уже повесила трубку.

Он открыл футляр, достал скрипку, поцеловал блестящее дерево и стал ее настраивать. Двигать левой рукой было почти невозможно, но пальцы еще худо-бедно действовали, только рука никак не могла удержать скрипку. Он прижал ее к стене. «Чакона»[58] началась сама собой. Где находится человеческая память? Во всяком случае, не в сознании — его сознание не работало. Может, на каком-нибудь дальнем складе.

Звуки струились сквозь него, проникая сквозь правую руку и выходя через левую, как Бог через вращающихся дервишей. Каспер утопал в звуках. Ему вспомнились слова, которые написал Бах, когда вернулся домой и оказалось, что Марии-Барбары и двоих детей нет в живых: «Мой Бог, никогда не лишай меня моей радости».