Тиргартен - [49]

Куда я направляюсь сейчас? Поближе к фронту, разумеется.

Если, конечно, это можно назвать фронтом. Немцы устроили свалку в каждом доме, заложили окна мешками с песком, загородили бетонными блоками, – а русские запросто разносят самодельные любительские укрепления из пушек, превращая в могилу для защитников. Большевики занимают один квартал, немцы начинают в ответ массированную атаку силами остатков вермахта, фольксштурма и пожилых полицейских, за все двенадцать лет существования рейха ни разу не державших в руках пистолет. Красные расстреливают этих ослов с безопасного расстояния из пулемётов. Я даже не знаю, какие сейчас потери… Десять немцев за одного русского? Или даже двадцать?

Баррикада прямо перед моим автомобилем взрывается.

На капот сыплются обломки дерева и мелкие камни. Похоже, за препятствием никого нет, защитники сбежали. Я притормаживаю – прекрасный обзор, грех не насладиться представившейся панорамой. Беру с соседнего сиденья бинокль, чуть-чуть подвинчиваю… И отлично вижу сквозь открывшийся проём, как в конце улицы немцы и русские схватились в рукопашной. Немного, человек пятьдесят в общей сложности, – с одной стороны взвод, и с другой тоже взвод. Никто не использует огнестрельное оружие. Я наблюдаю, как русский штык (готов поклясться, что слышу хруст сукна) входит в живот лейтенанта вермахта: тот, уронив парабеллум, обеими руками хватается за лезвие – словно в состоянии его вытащить. Пожилой мужчина с повязкой фольксштурма, неловко пригибаясь, спасается бегством. СС-шутце, обернувшись, бьёт короткой очередью «изменнику» в спину – фолькштурмовец падает ничком, сгорбившись, замирает на ступенях полуразрушенного дома. Убийца не успевает вернуться в бой: большевик, обхватив голову эсэсманна локтем сзади, режет ему горло. Другой русский бьётся сапёрной лопаткой, толстый ефрейтор вермахта сбивает парня с ног прикладом, так, что дерево маузера треснуло и моментально краснеет от крови. Триумф победителя недолог – ему в лоб врезается лопатка следующего русского: движения столь быстры, что я не успеваю за ними уследить. Спустя две секунды голова ефрейтора превращена в кровавое месиво, он рухнул в полный рост, как падает мраморная колонна, а лопатка кромсает уже недвижимое тело. На лице красного – торжество, злость и… улыбка. Господи. Как им нравится убивать. Я знаю всё, что немцы делали в их стране… После такого глупо ожидать пощады. Пора ехать, а я не могу оторваться, словно смотрю немое кино (скажу вам честно, всегда его обожал, звуковое не сравнится с картинами старых мастеров, включая запрещённого в рейхе «гнусного образчика еврейского юмора» – Чарли Чаплина). От целого немецкого взвода в живых остаётся трое солдат, они стоят на коленях, опустив головы, не поднимая глаз, их поднятые руки обдувает ветер. У русских тоже потери: семеро лежат на земле, кажется, даже не ранены – убиты, не шевелятся… Я навожу бинокль на лицо одного покойника: парень лет девятнадцати, с лычкой на погонах – мёртв, из носа идёт кровь. Пожилой русский сержант – с густыми усами, приземистый, на груди блестит медаль – вытаскивает из-за пояса револьвер (я отчётливо вижу барабан, неужели у большевиков на вооружении такие старые модели?), вразвалочку идёт к пленным. С усталым, равнодушным лицом стреляет каждому в затылок. Валится на бок юнец-фольксштурмовец, падает ничком средних лет фельдфебель, корчится, завалившись на спину, жандарм с железной бляхой. Сержант убивает их без ненависти, мимоходом, – обычный человек так прихлопывает муху, мирно беседуя за кружкой пива.

У меня ощущение, что он был у нас в плену.

Усач вдруг оборачивается и смотрит прямо на меня – бинокль приближает взгляд, и я невольно отшатываюсь, словно большевик рядом со мной. Он машет рукой, к нему бегут красные, вскидывая винтовки: я не слышу выстрелов, однако в бампер машины со звоном ударяется пуля. Вторая проделывает дыру в лобовом стекле, в паре пальцев от меня. Замечтался, идиот. Забыл, где нахожусь. Я судорожно кручу руль, разворачивая автомобиль, и медленно еду по колдобинам. По лбу течёт холодный пот. Молодец, устроил себе шоу, чуть в башку не схлопотал. Занимайся тем, зачем сюда приехал. Я вижу колонну беженцев, покинувших районы Сименсштадта и Шарлоттенбурга, – в основном женщины (наши мужчины либо на фронте, либо мертвы), девочки-подростки и дряхлые старики. Обвешанные чемоданами, катящие впереди себя тележки с вещами. Волосы у дам покрыты пылью и свалялись в колтуны, но у некоторых, на удивление, накрашены губы. Ладони в мозолях от деревянных рукояток тележек: привыкли, что на кухне и в огородах за них днём и ночью вкалывают «остарбайтерин». Я притормаживаю. Мне нужно выбрать из самых последних рядов, люди редко оглядываются, да им сейчас и не до любопытства. Я везучий охотник, и меня опять ждёт удача! В самом конце колонны еле тащится измученная пожилая фрау, а рядом, поддерживая её под руку, идёт особь лет примерно двадцати. Рыжая, локоны, на моё счастье, не острижены, спускаются на плечи (я не люблю дичь с короткими волосами – в банке, а тем паче в замороженном виде, они абсолютно не смотрятся). Грязные, конечно, – но ничего, у меня есть вода. Мучнистая кожа, забывшая солнечный свет: результат постоянного сидения в бомбоубежище. Лицо дичи я не назвал бы красивым, но голова идеальной, греческой формы: уши прижаты (лопоухость терпеть не могу), нос с горбинкой. Поджарая. Короткое пальто зелёного цвета накинуто поверх домашнего платья. Мускулистые икры.