Тинко - [34]
Я слышу, как мама поет песенку. Это песенка про путешественника, который так долго пробыл в пути, что дома о нем все уже позабыли. Когда мама пела эту песенку, она думала о своем муже. Маминого мужа я не знал. Я спросил маму:
«А твой муж мне тоже родня?»
«Это твой папа».
В маминых рассказах папа был совсем не такой, как наш солдат. А вдруг кто-то другой вернулся с войны вместо моего папы?
пела мама. Это было в маленьком городке в Тюрингии.
Месяц посеребрил холмы и горы вокруг. Крышу стекольной фабрики на окраине он всю усыпал зайчиками.
«Там твой папа работал», — говорила мне мама.
А внизу, под нашим окном, в липовой аллее, шумела листва.
Теперь-то я знаю, где так долго прятались мои воспоминанья!
К нам тогда самолеты еще не прилетали. Все ночи мы спали, нам ни разу не пришлось спускаться в подвал. Но потом стало очень страшно. И самой страшной была та ночь, когда я в последний раз разговаривал с моей мамой.
Завыли сирены. Было очень холодно. Мороз поблескивал на крышах. Мы начали одеваться. Мама сунула какие-то вещи в маленький чемодан.
Когда мы вышли на улицу, самолеты уже были над городом.
«Они летят на бреющем!» — закричала мама, подхватила меня и забежала в какой-то подъезд.
Рррруум! Клак! Клак! — прогрохотал над нашими головами самолет. Мама потащила меня дальше.
«Мама, а чего они тут бреют?»
«Да замолчи ты!»
Я решил, что, когда прилетит другой самолет, я брошу в него камешком. Зачем они к нам прилетели? Рычат на нашей улице, как страшные звери. Я стал искать камень. Мама рассердилась. Она тащила меня все дальше и дальше. Снова нам пришлось забежать в подъезд.
«Скорей, скорей, Тинко!» — И мама толкнула меня в самый угол.
«Мама, ты задавишь меня! Мне отсюда не видно самолетиков. А что, они больше шершня, мама?»
Мама не ответила. Она придавила меня к стене. Дзинннь! Зазвенели стекла. Покатились камни с крыш. Над фабрикой поднялся столб дыма.
«Мама, теперь они улетели?.. Ой, мама, ты придавила меня! Головку больно, головку-у-у!»
Наконец я высвободил голову и присел на корточки, потом перелез через мамины ноги и выбрался на улицу. Кругом все было тихо. Я посмотрел на небо. Звездочка подмигнула мне. Я ей ответил.
«Мама, звездочка дразнится».
Мама молчала. Она сидела у порога и прижимала руки к груди. Лицо у нее было такое же бледное, как луна на небе.
«Мама, пойдем домой, самолетики ужинать полетели».
Мамина голова ударилась о темную дверь и упала на грудь.
Вдруг я понял, что мама умерла. Больше я уже не разговаривал с мамой: я боялся. Кругом стояла каменная тишина. На улице — ни души, и я был один во всем городе. Во всех окнах было темно. Покрытые инеем деревья застыли. На всем белом свете я остался один. Я не хотел оставаться один, но куда мне было бежать? Попробовал встать. Ноги выдержали меня. Тогда я на одной ножке перескочил через мостовую. Так ведь я был легче. А то вдруг камни мостовой взяли бы да раскололись подо мной? На полоски между камнями мне тоже нельзя было наступать.
«А мама взаправду умерла?» — подумал я.
Я видел, как дяди в высоких шляпах перевозят мертвых людей в черных колясках. Коляски тащат лошади, на них черные попоны. Так мертвых людей везут на кладбище. Но ведь мертвые всегда лежат в гробу! Все мертвые, каких я видел, умерли в гробу. Может быть, моя мама не умерла? Нет, она не могла умереть. Я заревел. Сирена тоже давай реветь. Это она мне решила помочь. Мне захотелось сбегать посмотреть, как она ревет. Но где она могла прятаться? Только она одна мне и помогала.
По аллее стали подниматься люди. А я все ревел и ревел…
— Что это с парнишкой? Чего это он плачет? Уж не захворал ли? — слышу я дедушкин голос и чувствую, как он кладет мне на лоб свою заскорузлую руку.
Рука прохладная такая… Я засыпаю.
Глава девятая
Вон как картошка поднялась! Прямо лесом стоит. Если лечь в борозду, то небо видишь таким, каким его видят всякие бескрылые жучки, черви и сороконожки: синее-синее, и на нем пышные, словно мучные, облака. Будто бы те, что на небе в синем чертоге живут, вытряхивали мешки из-под муки. Солнце — это большой золотой паук, который ползет по синему чертогу. Тот, кто долго смотрит на паука, слепнет. А кто немножко посмотрит, тому он брызнет черными брызгами в глаза. Разглядывать паука можно только под вечер, перед тем как он заползает в лес. Он тогда уже устал, и ему не до ребячьих глаз, которые с любопытством рассматривают его.
Спускаются сумерки. Дедушка стоит подле окна, поглядывает на двор и что-то бормочет. Вот он нагибается, чтобы ему лучше было видно, и снова что-то бормочет, но уже громче. На голубей, что ли, засмотрелся, как они дерутся из-за гнезда на ночь?
— Торчишь, как пень перед окном. Гляделки все проглядишь! — сердится бабушка.
Дедушка все еще что-то бурчит себе под нос. Тогда бабушка тоже подходит к окну.
— Глазам своим не верю! Да ты погляди: картошка наша со двора бежит! — Дедушка хватает бабушку за руку и трясет.
А ведь правда! Наш солдат подобрал оставшуюся на гумне картошку; с полмешка у него получилось, завязал его, взвалил на спину и, весь согнувшись, вышел через калитку со двора.
