Тимьян и клевер - [26]

«Я не нищий! И не пьяница!» – хотел выкрикнуть Киллиан, но из пересохших губ вырвался лишь тихий полувсхлип-полувой. Где-то под слоем перепутанной жухлой травы, сырого дёрна, текучих глин и каменных костей билось ласковое сердце земли.

Тумм-думм, – говорило оно. – Потерпи немного, тумм-думм. Скоро ты навечно будешь со мною, тумм-думм, тумм-думм…

Биение это становилось громче и громче, словно оно неторопливо поднималось из глубины, а потом вдруг послышалось рядом, над самым ухом – и почву взрыхлили тяжёлые чёрные копыта. Запах чистой реки омыл гортань, и Киллиан прерывисто выдохнул, щурясь; в глазах плавали цветные пятна, и синий атлас рукава сливался с яркими окошками в облаках.

– Что же ты натворил, дружок? Глупое дитя человеческое, – прошептал Айвор, осторожно прикасаясь к пылающему лбу Киллиана. – Говорил же тебе – не испытывай судьбу, сторонись людей. И что мне теперь с тобою делать?

– …там была девочка, – пролепетал Киллиан. Ему казалось, что сказать это очень важно. – Такая красивая девочка в белой паутине…

Айвор замер:

– В паутине, значит… – и обратился к кому-то: – Благодарю тебя, можешь идти. За наградой подходи в любое время на задворки. – Раздалось довольное тявканье, и зашуршали кусты. – Нив, склонись, с ношей я так легко не запрыгну. Мы едем к Морин – дорогу помнишь?

Нив согласно фыркнула.

Он подсунул руки под колени и под спину Киллиану и поднялся. Огромная угольно-чёрная лошадь со страшными пылающими глазами сперва легла на траву, точно собака, а затем, когда Айвор оседлал её, взвилась одним прыжком прямо в небо.

– Держись за гриву, – раздался шёпот фейри над ухом. Со всех сторон клубился то ли туман, то ли облака, и чудилось, что копыта Нив оплетает высокая сизая трава. – Или пальцы уже не гнутся? Вот ведь бедолага…

Киллиан закрыл глаза, и нахлынули мутной речной водой старые воспоминания.

…Золотой полдень в медовом запахе клевера и скошенной травы; берег реки, гладкий и крутой, как лошадиные бока; широкая водная гладь, тёмная и недвижимая даже под жарким июньским солнцем – омут. А над омутом – дерево-исполин, ветви подметают синее небо, тучи дремлют на развилках, пышный мох укрывает корни. И белеет на берегу то ли косточка, то ли гладкий камешек, то ли раковина. Киллиан помнит любопытство, влажную землю под ногами, чёрную глубь омута, цепкие коричневые лапы и резь в груди – а потом тепло чужих рук и шёпот:

«И что же мне теперь делать с тобою, дитя неразумное, дитя человеческое?»

Сейчас Айвор повторял то же самое.

Расступились облака, и Нив скакнула прямо на Полынную улицу, перед домом с перекосившимися ступенями. Прозвенели склянки с чьего-то опрокинутого прилавка. Двери сами собою распахнулись перед Айвором, и он ступил через порог под хохот колдуньи:

– Ай, несёшь своего мальчишку, как невесту! Али отдариться им хочешь за все свои проделки? Али…

– Помоги ему, Морин из рода Дары-Искусницы, – спокойно прервал её Айвор. Не попросил – приказал.

Киллиан попытался вдохнуть глубже – и рёбра словно превратились в раскалённые обручи. Сознание поплыло, как свеча на камине. Вязкий, липкий воздух застревал в горле, набивался в глаза и уши, а тело казалось лёгким и негибким, точно кукла из соломы.

– А что с ним этакое приключилось? – Скрипнули половицы, холодные пальцы прикоснулись ко лбу. – Ох… Ну-ка, клади его сюда. – Киллиан почувствовал, что его тормошат, вертят из стороны в сторону, но не смог ни пальцем пошевелить, ни даже век приподнять. – Эй, келпи, ну-кась, пихни это пальто в печку… и рубаху, и сапоги туда же. Всё пусть горит! У меня огонь добрый, он круглый год не гаснет… Проклятие это, что ли?

– Проклятие, – гулко, как из-под воды, послышался голос Айвора. – И, видимо, не в первый раз его с человека на человека перекидывают.

– И с каждого человечка оно силушку-то попило, а теперь насосалось, что твой паук, – скрипуче откликнулась Морин, ощупывая горло Киллиана кончиками пальцев. – Ишь, какое сильное сделалось, если даже к твоему мальчику прилипло… Ну, вот. А теперь держи его, Айвор, держи крепко, что бы он ни кричал и о чём бы ни просил. Не всякая боль во вред, не всякое избавление во благо.

Айвор усадил его спиною к себе и сжал так, что это ощущение пробилось даже сквозь горячую ватную дурноту и гул в ушах.

– Я знаю, Морин. Начинай.

Раздался протяжный скрип – и у Киллиана появилось чувство, будто из живота потянулась тонкая, но прочная нить. Скрипучая мелодия шла по кругу, и с каждым оборотом нить натягивалась всё сильнее, и вот уже казалось, что она чудовищно медленно вынимает из него внутренности. Киллиан дёрнулся, пытаясь освободиться, засучил ногами по полу, но Айвор держал крепко. А Морин завела песню о веретёнах, о глубокой воде, о седой луне и долгой дороге… И Киллиан уже не мог понять, где и что у него болит; ему стало страшно, что если нить натянется ещё туже, то сдёрнет с него кожу заживо, как перчатку с руки.

– Пусти меня… – захрипел он, изворачиваясь ужом на углях. – Пусти, хватит… Айвор! Убери её, пожалуйста!

– Терпи, глупый ребёнок, – ответил фейри, только крепче сжимая объятия, и усмехнулся: – Сам виноват. Сначала гадости нахватался, а теперь жалуется.