ТИК - [17]

Это да — только что делать? Куда теперь?

Хороший вопрос.

Словно в поисках ответа на него я бессмысленно пялился в сторону Кремля, стуча ботинками друг о дружку. Вспомнил, как болтался тут прошлой зимой, почти ровно год назад, в конце февраля. Тогда тоже стоял дубак минус двадцать, я тоже не знал, куда сунуться, — и, тащась как-то поздно вечером по Моховой, как раз от Библиотеки к Тверской, вдруг почувствовал, что конец света уже состоялся. Даже машин не было, все застыло мертвое, промороженное, заснеженное и разрушенное: горелый, еще не отстроенный Манеж, гигантский пустырь на месте сровненной гостиницы «Москва»…

Хотя он, кажется, и правда состоялся…

Я судорожно подул на синеющие лапы, запихал их поглубже в карманы. В дыры в подкладке.

Ладно. Что дальше?..

В принципе, ответ я знал заранее — потому и затарил сразу литр. В дорогу.

Из города придется сваливать.

(Давно надо было. Че я тут торчал? Еще до Нового года надо было валить — сразу после всего…)

Я сморкнулся на снег… Легко сказать — валить. Как? Во всех же кассах паспорт спрашивают.

Медленно я вернулся обратно в вестибюль метро. Надо решаться. Ночевать больше негде. Вообще — негде. В гостинице ведь тоже ксиву потребуют. Даже в ночлежке.

Толку от того, что полно бабок…

Я облокотился правой на резиновый поручень эскалатора — тот немедленно уехал вперед. Как всегда ни с того ни с сего подступила полная обессиленность, словно воздух разом вышел через внезапно вынутую пробку. Я силой прижался левой щекой к холодному плечу.

Попробовать напрямую сунуться к проводнице? Кинуть ей сверху… Блин, не тянет по вокзалам шляться… Паранойя. Паранойя, блин, — ты че, правда думаешь, всем патрульным ментам ориентировки на тебя разосланы?..

А куда? В Питер?

Сколько там? — я вытащил мобилу. Двадцать три ноль пять. Как раз — на какой-нибудь поезд, около двенадцати отходящий…

А вот, кстати, и патрульные менты. Двое, стоявшие посреди станции, пялились прямо на меня. Мать.

Прошел. Не докопались. Давненько, кстати, меня не останавливали. Я что, стал цивильно выглядеть?.. По-моему, наоборот…

«Маска нормальности» это называется. Никогда не была моим сильным местом…

Я наугад свернул к левому перрону, ища глазами список станций — как там до «Комсомольской» отсюда?.. Бутылки брякнули за плечом тихо и обнадеживающе.

Вагон тронулся без малейшего толчка и звука — что уже едем, ясно стало лишь по сместившимся в окне размытым фонарным пятнам. Косясь на их подводное, сонное перемещение, свечение люминофоров, я только теперь почувствовал, в каком, оказывается, был все время напряжении, — только когда оно начало понемногу отпускать. Тоже, в общем, иррациональная реакция — словно я успел-таки, успел от чего-то сбежать, спастись…

Сбежишь тут.

Желание открыть рюкзак и свинтить, наконец, крышку стало совсем уже нестерпимым — но пока я, конечно, не решался. У всех на виду… И так на меня посматривали — хотя я абсолютно ничего еще не сделал: тихо сидел себе с краешка нижней полки, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Дедок рядом со мной, на этой полке едущий, был столь индифферентен, что вообще не производил впечатления живого, но у тетки напротив застыло на подрасплывшемся лице выражение брезгливой неуступчивости (впрочем, вероятно, это было его всегдашнее выражение). Временами, когда тетка двигалась, наплывал приторно-жирный, цветочный, как от несвежего покойника, ядовито-парфюмерный дух — я торопливо задерживал дыхание… На боковых слева ворочались, бубнили и скрежетали двое стариков, бабка с дедом, невосприимчивые к окружающему, а вот по соседству с ними, тоже сбоку, наискось от меня, горбился неопределенного возраста мужик с костистой рожей и мутно-стеклянными глазками урки — и поганые эти глазки подолгу прилипали ко мне.

Поезд вздрагивал и разгонялся, огни замельтешили и отодвинулись, черные пути поспешно расползались по синему снегу. Подошел очередной сосед — беспонтово, но чрезвычайно цивильно, в костюм с галстуком, одетый, совершенно не интеллигентного вида, но гипертрофированно вежливый: со всеми (кроме меня) поздоровался, испросил у тетки разрешения повесить к ней на крючок пальтецо… Было что-то фальшивое и недоброе в ловкой его обходительности.

Я без просьбы сволок дедку́ рулон его матраса с верхней полки, раскатал на ней свой, втянулся туда, торопливо подобрав копыта. Без всяких простыней распластался на животе, обхватив руками дряблую вытертую подушечку, сунувшись в нее носом. Обычно дорога меня успокаивала, погружала в безмысленный, ритмично прослоенный вагонной дробью или автобусной тряской транс — но сейчас напряжение, чуть отпустив поначалу, не ушло: виски и затылок привычно пульсировали, тяжелея. Я закрыл глаза и почти сразу куда-то заскользил — все быстрее и, видимо, по кругу, потому что внутри плеснула взбалтываемая тошнота. «Э, — сказал я, — хватит!», но они и не подумали останавливать, насрать им было, а может, прикалывались, уроды, — и тогда я схватился за бортик и перевалился наружу, сжавшись в ожидании удара; но удара не было, две, три секунды, я все еще летел, лишь сейчас соображая, какая тут, оказывается, высота… Все, хана — всмятку же разобьюсь… Вот сейчас, сейчас! сейчас!!! — не в силах ждать, я распахнул глаза.