Тихое оружие - [34]

Но девушка отвечала: «Ничего не знаю!»

Что же касается Анны Никитичны, то она твердила на допросах, что с мужем плохо жила, ссорилась… А как пришла в дом падчерица, то совсем жизни не стало. Вот он и убежал с ней к первой жене. «Пригрела змею на груди…» — плакалась женщина.

Корзун попытался выведать хоть что-нибудь у «щенят» — так он называл детей, угощал ребят конфетами, шоколадом. Но те не прикасались к сладостям, лишь прижимались к матери и плакали. «У, звереныши!..» — вышел из себя следователь и приказал всех детей Григория Михайловича и маленького внука «дублера» отправить в детский дом.

Защищались и другие арестованные: Иван, например, утверждал, что бывал у родственника по хозяйственным делам — ведь сестрин брательник! А Семен не отрицал, что приходил в дом писаря два раза: делал радиопроводку и получил за это марками, что может подтвердить Анна Никитична.

Весь гвоздь, конечно, был в «тете Кате», которая связывала Григория Михайловича с партизанами. Но она замкнула рот, а Георгий, кроме нее, никого не знал из подпольщиков.

Оказавшись с Катей в одной камере, арестованные поддерживали ее, кормили, поили. Женщина уже не могла передвигать отбитые на допросах ноги и все твердила про себя, словно клятву: «Ничего не знаю…»

На свидание к Кате привели мужа-полицая, который даже не предполагал, что его жена — подпольщица. Но женщина отказалась говорить с ним. Только два слова вымолвила: «Сбереги детей…»

А потом, когда муж ушел, сняла с себя шелковый платок и передала его дочери «дублера»: «Возьми! Тебе еще пригодится, а мне теперь ни к чему…»

В это самое время партизаны не оставляли попыток выручить семью Григория Михайловича. Ночью Василий пробрался в город, зашел к старосте и с глазу на глаз сказал: «Спаси Анну! Возьми на поруки! Тебе немцы доверяют».

Первого из тюрьмы выпустили Георгия: то ли за предательство, то ли с тайной целью — проследить его связи. Он вернулся в свою деревню, и тут партизаны арестовали его и осудили на смерть.

Через два месяца выпустили Ивана, Семена и кое-кого еще: против них не нашли никаких улик.

Староста общины выполнил слово, данное партизанам: собрал под сочиненным им прошением в защиту Анны Никитичны подписи всех жителей поселка. В нем писалось, что она мать пятерых детей, простая, неграмотная женщина, ни с кем не была связана, кроме своих родичей, что плохо жила с мужем, часто ссорилась, а как пришла к ним его дочь от первой жены, так вся их жизнь совсем покатилась кувырком…

Подпольщики, выпущенные на волю, понимали, что за ними может быть установлена слежка, поэтому повели себя так, будто и не собирались бежать из города.

За домом же Григория Михайловича был особый надзор, а по ночам в засаде сидели полицейские: они очень надеялись на то, что хозяин все-таки вернется. Но через две недели наблюдение сняли: не до того уже было…

В сентябре, когда наши войска вплотную подошли к белорусской земле, сотрудники СД начали «расчищать» тюрьму, готовясь к эвакуации из города. И вдруг знакомая Ивана — машинистка-переводчица, служившая в управлении СД, — шепнула при встрече: «Уезжайте!»

Тогда Иван и Анна Никитична взяли у старосты две подводы и выправили через него пропуск до Каменки. Но в пропуске не было указано до какой: ближней ли, что в четырех километрах от города, или дальней, которая находилась поблизости от партизанской зоны.

Погрузив свой скарб на подводы и усадив на них детишек, брат и сестра отправились в деревню, якобы на прокормление. Доехав до ближней Каменки, они двинулись, не останавливаясь, до дальней…

Ночью удалось уйти из города еще нескольким подпольщикам.

* * *

А как сложилась дальнейшая судьба Григория Михайловича и его семьи?

Артем учился в суворовском училище, а отец в школе, готовящей кадры для работы в освобожденных районах Белоруссии. А когда его родной город освободили, он устремился туда: знал, что его семья, находившаяся в партизанской зоне, попала в жестокую блокаду карателей.

А дальше… Дальше приведем рассказ самого Григория Михайловича.

— Иду и думаю: «Живы ли?» Подошел к своему дому и смотрю: дверь на замке. Облокотился о притолоку и задумался: где же моя семья, где ее искать?

Постоял я так минут десять, и вдруг со стороны шоссе детский крик: «Папа! Папа!» Оглянулся и узнал бегущих ко мне Сережу и Милочку. Бегут и плачут…

Я кинулся им навстречу и тоже заплакал. Подхватил их, расцеловал и спрашиваю: «А где же мама? Где Володя и Павлик?» А они мне в два голоса: «Мама и Володя сидят около дороги. А Павлика нет. Помер в лесу…» Посадил я Милочку на плечо, и пошли мы к шоссе. Там и нашли своих.

Оказывается, Аня ходила с детишками к сестре, чтобы призанять у нее продуктов: голодали они. Жена и дети были оборванные и страшно худые. Зашли в свой дом, а он пустой — ни одежды, ни пищи!

Меня восстановили в партии — это была большая радость. Дали паек. А потом нам помог райисполком: выстроили новый дом, завели корову.

Жизнь постепенно налаживалась, но мы очень жалели, что не знали, куда же делась наша «дочка» Нина!

Эпилог

Прошло после войны много лет. Однажды в пошивочное ателье города Иванова вошел молодой, атлетического сложения старшина с голубыми погонами и вдруг обратился к бригадиру, полноватой женщине средних лет: «Нина!»