Тихое оружие - [11]

И все-таки Григорий Михайлович решил идти прямо на опасность, памятуя о том, что в таких случаях чем смелее действуешь, тем лучше. Так и получилось — им удалось пересечь шоссе между машинами, а немцы, занятые своим делом, не обратили на них никакого внимания. Пот тогда прошиб отца и сына!..

Аккумуляторы они закопали у себя на огороде. На другой день к ним заехала женщина на подводе, груженной солью, и увезла добычу в партизанский отряд.

Любимой игрой мальчишек была война, и предводительствовал ватагой обычно Артем. Местом для битвы он выбирал или луг, неподалеку от шоссе, или высотку, с которой просматривался аэродром.

Мальчишки тешились битвой, а Артем, командир, стоял на пригорке, наблюдая сражение, и при этом замечал, сколько и каких машин прошло по «Варшавке», с какими эмблемами на бортах: то это орел, то дубовый лист, то мчащийся кабан, то сидящий волк — каждая немецкая часть имела свой знак. А потом парнишка сообщал обо всем увиденном отцу.

Труднее было наблюдать за настоящим аэродромом: поблизости от него ребятам не давали играть ни патрули, ни фельджандармы, в мундирах с бархатным воротником и с медной бляхой на груди.

В нескольких километрах от города, в деревне, жила тетя Настя, родная сестра Анны Никитичны. Кратчайший путь в эту деревню шел мимо аэродрома. Но для этого нужно было пересечь небольшую речушку и пройти около поста полевой жандармерии.

Однажды Артем пошел по этому избранному отцом пути и… не прошел. Его остановили. Он заплакал, причитая: «Я к те-ете иду… Она хворая… Пустите! Я ей яйки несу-у…»

Яйца у него, конечно, отобрали и прогнали обратно. Через несколько дней он снова пошел по этому пути и понес не только «яйки», но и кусок сала и бутылку самогонки.

Его остановил пожилой патрульный. Он отобрал все, что было в корзинке, и… пропустил мальчишку, сказав при этом: «Гут, юнге! Бравер![4] Комм, комм еще. Я тут через айн день».

С тех пор Артем часто ходил к тете Насте мимо аэродрома и, кося глазами, пересчитывал самолеты: сколько тут «хейнкелей», «юнкерсов» и «мессеров».

К тетке он ходил с удовольствием, потому что она хорошо его привечала, угощала сметаной и поджаренными колдобиками — картофельными пельменями. Там он встречался со своим братом-сверстником Федюнькой, с которым дружил.

Тянуло туда мальчика и потому, что он любил наблюдать, как ухаживают за своими птенцами аисты, свившие большое гнездо на соломенной крыше теткиного сарая.

Вот и в эту весну они опять прилетели на насиженное место. Да, надо бы сходить в деревню по знакомой тропе, мимо аэродрома, но сейчас там не пройдешь: его «друг» Ганс убыл в отпуск. Уезжая, он сказал Артему о том, что у него на родине «драй мальшик», что старшему, Карлу, уже шестнадцать лет, и его тоже, наверно, возьмет война.

Прощаясь с Артемом, который напоминал немцу сыновей, Ганс подарил ему губную гармошку. С тех пор тот не расставался с ней, наигрывая простенькие мотивчики, и не гадал, не думал о том, что впоследствии мелодия, сыгранная на этой гармошке, станет сигналом тревоги для отца и его друзей.

Первая весточка

Наступило утро. Апрельское солнышко залило своим теплым светом улицу, двор и через окно ворвалось в дом. Проснувшись, Нина сладко потянулась. Услышав за окном чириканье воробышков и писклявые голоса касаток, лепивших гнездышко за стрехой, она вспомнила о том, что и у них в Стайках ласточки лепили такие же земляные чашечки.

На мгновение ей почудилось, что нет никакой войны, что она находится дома и вот-вот услышит добрый голос матери: «Ниночка, будет тебе потягиваться, вставай. Ранняя птичка уже носик прочищает, а поздняя лишь глазки продирает…»

Ах, какое это было благодатное время! Набегавшись вечером, утром проспишь долго, а мать не разбудит вовремя, пожалеет. Вскочишь с постели, выбежишь во двор и давай плескаться холодной водой.

А тут не выбежишь и не крикнешь, как в детстве: «Солнышко, солнышко, я тебя люблю!» Впрочем, ребятишки, ее новая родня, кажется, уже на воле: что-то не слышно их в доме. Нет, кто-то есть… Вон из-за полога показалось розовое личико Милочки.

— Пойдем на улицу! — позвала она.

Нина с улыбкой поманила ее пальцем, но девочка не переступила порог:

— Мама и папа будут лугать.

Хлопнула наружная дверь, и послышался строгий окрик матери:

— А ты чего тут вертишься? Милочка махнула ручкой и скрылась.

Анна Никитична принесла Нине в комнату таз с водой:

— Умойся здесь.

И пока девушка умывалась, наставляла ее:

— Держи, Нинушка, ухо востро! Нынче утром соседи уже выспрашивали о тебе, что да как… Особенно донимала длинноносая Агафья. А я ей говорю: вот, мол, своих детей куча, а тут еще лишний рот прибавился. А она мне: «Да что ты, Никитична, бога гневаешь? Ведь ты ей мачеха! Смотри, народ осудит тебя. Скажи спасибо, что помощь тебе бог послал. Видим, закружилась со своим выводком…» В общем, пока оглядись, обвыкни.

И пришлось Нине в первые дни заниматься только детьми, которые так быстро привыкли к ней, словно она действительно была своя и жила с ними давно.

Улучив как-то минутку, когда осталась с «отцом» наедине, спросила:

— А как «Северок»?

— Он уже тут.

— Отлично! — обрадовалась Нина.