Тихий уголок - [46]

Джейн попросила аперитив, и он налил «Макулан Диндарелло» в два маленьких бокала, затем сел и сказал:

– Я был потрясен и обескуражен, когда узнал о Нике. Ужасная потеря. Примите мои соболезнования.

Моше был в отставке уже два года и больше не консультировал Бюро, поэтому Джейн предполагала, что он не знает о смерти Ника. Ее интересовало, не сохранилось ли у Моше прочных связей с ФБР и не совершила ли она большую ошибку, приехав сюда.

34

Когда Моше Стейниц вышел в отставку в первый раз, ему было шестьдесят пять. Ганна умерла пять лет спустя, и семидесятилетний Моше вернулся к работе в качестве практикующего психиатра, преподавателя и – временами – консультанта Бюро. После своей второй отставки, в семьдесят девять лет, он бросил все три работы, не имея намерения возвращаться ни к одной. По крайней мере, так он говорил.

По его словам, он знал о случившемся с Ником только потому, что Натан Силверман, начальник Джейн, сообщил ему об этом неделю спустя.

– Я решил, что к тому времени вам уже приходилось говорить на эту тему со множеством людей и вряд ли вы хотели обсуждать ее со мной.

– Я горевала и гневалась одновременно – и не знала, на кого обращен мой гнев. Я не была готова к разговору с кем бы то ни было.

– Даже самое искреннее сочувствие, если его выражают слишком часто, может показаться проявлением жалости, что только усугубляет горе, – сказал Моше. – Я попросил Натана передать вам мои соболезнования и сказать, что мой дом открыт для вас в любое время. Жаль, что он не сделал этого.

– Может, и сделал, – ответила Джейн. – Просто в первые две недели кое-что прошло мимо моего сознания.

По собственному опыту она знала, что Моше ни в коем случае не лжец. Она не могла ему не верить. Пригубив «Диндарелло», она спросила:

– И как вам вторая отставка?

– Читаю. Пока работал, на чтение не оставалось времени. Долго гуляю. Занимаюсь садом, немного путешествую, играю в покер с друзьями – такими же стариками, как я. В общем, валяю дурака, бездельничаю, трачу время даром.

Когда она добралась до цели своего визита и рассказала ему о росте самоубийств, он налил по второму бокалу. Небо за окном начало становиться из голубого синим, вбирая в себя первые сажистые частицы сумерек.

Джейн вытащила из сумочки блокнот на спирали, в который записывала закодированные имена и факты, имевшие отношение к расследованию. Там были и записи на обычном английском языке, в том числе содержание некоторых предсмертных записок. Она собрала информацию по двадцати двум случаям самоубийства, и только в десяти из них люди оставили записки.

– Я изучала их, пока они не превратились для меня в набор слов, – сказала она. – Может быть, в них есть смысл, но я его не вижу. А вы увидите.

Иногда Джейн показывала записи своим собеседникам, и в ее блокноте была пара сложенных ксерокопий. Она дала одну ксерокопию Моше. Тот положил лист на стол, текстом вниз.

– Пожалуйста, прочтите мне сначала. А потом я посмотрю. Слово устное и слово письменное имеют различный вес. Есть нюансы, воспринимаемые только слухом или только глазом. Затем я сравниваю впечатления.

Из десяти текстов она выбрала тот, который относился лично к ней.

– Вот эту оставил Ник. «Что-то со мной не так. Мне нужно. Совершенно необходимо. Мне совершенно необходимо умереть».

Моше несколько секунд сидел молча, потом проговорил:

– Это не стандартное предсмертное объяснение. В нем не раскрываются причины, нет просьбы о прощении. Нет прощальных слов.

– Это так не похоже на Ника, – сказала Джейн. – Почерк его, но все остальное… мне кажется, это написал кто-то другой и подложил к его телу.

Моше закрыл глаза, наклонил голову, словно воспроизводя в памяти эти тринадцать слов, потом сказал:

– Он говорит, что вынужден убить себя, и он знает, что это неправильное побуждение. Во многих случаях самоубийцы считают, что поступают правильно. Иначе они не стали бы себя убивать. – Он открыл глаза. – В каком душевном состоянии находился Ник перед этим?..

– Он был счастлив. Говорил о будущем. О том, чем собирается заняться, когда уйдет из корпуса морской пехоты. Он был весь открыт для меня, Моше. Нет, он не мог притворяться счастливым и водить меня за нос. И вообще, у него никогда не бывало депрессии. Я готовила обед. Он накрыл на стол. Откупорил бутылку вина. Подпевал Дину Мартину, которого сам поставил. Ник признавал только старую музыку. Потом сказал, что идет в туалет и сейчас вернется.

– Прочтите еще одну.

Следующим был тридцатичетырехлетний менеджер телекомпании, высокооплачиваемый, быстро продвигавшийся по служебной лестнице. Он оставил записку своей невесте, актрисе. «Не плачь обо мне. Уход будет приятным. Так мне обещали. С нетерпением жду путешествия».

– Религиозный человек? – спросил Моше.

– Нет. Никто не отзывался о нем как о глубоко верующем. И в церковь он определенно не ходил.

– «Так мне обещали». Если не Господь, не Библия, не Коран, не Тора, то кто мог сказать ему, что уход будет приятным? Напрашивается предположение, что он слышал голоса.

– Шизофрения?

– Вот только нет параноидальных ноток, ощущения подавленности, которое свойственно шизофреникам, так далеко зашедшим в своих иллюзиях, что они готовы принять радикальные меры для прекращения страданий. Родственники, невеста, коллеги – никто не слышал, чтобы он выражал ложные представления, очевидные заблуждения?