Тихий Дон. Книги 1–2 - [5]

Социальное бытие помещика и батрака определило их выбор, избавив от колебаний. Григорий же крестьянин-середняк, отсюда его политическая неустойчивость и все колебания. В нем живут как бы две души: собственника и труженика. Конечно, он — единоличник, но ищет правду он для всего казачества. За семь лет войны он поразительно мало заботится о родном курене, семье и даже Аксинье. Воюя, он не ищет личных выгод и боится лишь одного — погрешить против правды. Стараясь отыскать эту правду, он зорко всматривается в окружающий мир. Ему, например, непонятна восторженность Ивана Алексеевича Котлярова, рассказывающего о демократизме окружного председателя.

«Земли у нас — хоть заглонись ею, — яростно возражает Григорий. — Воли больше не надо, а то на улицах будут друг дружку резать. Атаманов сами выбирали, а теперь сажают. Кто его выбирал, какой тебя ручкой обрадовал? Казакам эта власть, окромя разору, ничего не дает! Мужичья власть, им она и нужна. Но нам *и генералы не нужны. Что коммунисты, что генералы — одно ярмо… Ты говоришь — равнять… Этим темный народ большевики и приманули. Посыпали хороших слов, и попер человек, как рыба на приваду! А куда это равнение делось? Красную Армию возьми: вот шли через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а «Ванек» в обмоточках. Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они, — куда равенство денется?.. Говорили на фронте: «Все ровные будем. Жалованье и командирам и солдатам одинаковое!..» Нет! Привада одна! Уж ежли пан плох, то из хама пан во сто раз хуже! Какие бы поганые офицеры ни были, а как из казуни выйдет какой в офицеры, — ложись и помирай, хуже его не найдешь! Он такого же образования, как и казак: быкам хвосты учился крутить, а глядишь — вылез в люди и сделается от власти пьяный и готов шкуру с другого спустить, лишь бы усидеть на этой полочке.

— Твои слова — контра! — холодно сказал Иван Алексеевич… — Давно я тебя не видал и не потаю — чужой ты стал. Ты Советской власти враг!»

Конечно, слова Григория предопределило его классовое положение мелкого собственника. Но здесь и ход мыслей правдоискателя. Так, по крайней мере, полагает сам Шолохов: «Он, в сущности, только высказал вгорячах то, о чем думал эти дни, что копилось в нем и искало выхода. И оттого, что стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их, — родилось глухое неумолчное раздражение». Григорий рад был бы признать правоту одного из начал и накрепко связать себя с ним. Но это на данном этапе его развития никак не получалось.

Особенность Григория в том, что он ничего не принимает на вору без практической проверки, без критики действительности. Он и есть представитель тех самых широчайших народных масс, которые самообразовываются на личном опыте классовых битв, идя к истине замедленно, оступаясь, зигзагообразно, но самостоятельно. Таких учителей жизни, закаленных большевиков, как Штокман или Бунчук, было слишком мало. Отнюдь не к каждому крестьянину мог быть приставлен сознательный рабочий, который вел бы его за собой, как Чибисов солдата Шадрина в пьесе Н. Погодина «Человек с ружьем». Не у каждого Чапаева был свой Фурманов. Их просто не хватало для заботливого руководства революцией, чтобы она совершалась без трагических потерь. У Штокмана не было времени заниматься агитацией таких людей, как Григорий, и он сознательно и жестоко (а как же иначе?) намерен устранить его заблаговременно. Григорию, еще ни в чем не повинному, задолго до того, как он стал командиром повстанческой дивизии, грозит арест, а затем смерть. Штокман посмеивается над Кошевым, смущенным приказом арестовать Григория лишь за опасный образ мыслей, как потенциального врага.

Так возникает трагическая коллизия правоты обеих сторон. Штокман прав, ибо только активными мерами можно было предупредить восстание, где оба брата Мелеховых сыграют не последнюю роль. Что касается до Григория, то он не остается пассивным, когда окружающий мир наступает на него. И, как его дед, кружащий над головой «мерцающую, взвизгивающую шашку», готовый сразиться со всем хутором, Григорий кидается на обидчиков. Вместе с ним, эпическим героем, поднимается, не сговариваясь, казацкая вольница — полыхает восстание.

«За ним оседало снежное курево, в ногах ходили стремена, терлись

о крылья седла занемевшие ноги. Под стременами стремительно строчили конские копыта. Он чувствовал такую лютую, огромную радость, такой прилив сил и решимости, что помимо воли его из горла рвался повизгивающий, клокочущий хрип… Ясен, казалось, был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях. Все было решено и взвешено в томительные дни, когда зверем скрывался он в кизячном логове и по-звериному сторожил каждый звук и голос снаружи. Будто и не было за его плечами дней поисков правды, шатаний, переходов и тяжелой внутренней борьбы… Пути казачества скрестились с путями безземельной мужичьей Руси, с путями фабричного люда. Биться с ними насмерть. Рвать у них из-под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю. Гнать их, как татар, из пределов области! Тряхнуть Москвой, навязать ей постыдный мир! На узкой стежке не разойтись, — кто-нибудь кого-нибудь, а должен свалить. Проба сделана: пустили на войсковую землю красные полки, испробовали? А теперь — за шашку!»