Тихий американец - [31]

По дороге в сторону Сайгона ехала тяжелая машина. Я приблизился к ружейной бойнице и разглядел танк.

– Патруль, – сказал я.

Башня с пушкой поворачивалась то вправо, то влево. Мне хотелось окликнуть их, но что проку? В танке не нашлось бы места для двух бесполезных штатских. Земляной пол завибрировал, потом дрожь унялась – танк уехал. На моих часах было 8.51. Я замер в ожидании. Это было сродни отсчету секунд между молнией и ударом грома. Пушка выстрелила через четыре минуты. Мне показалось, что ей ответила базука, а вскоре снова наступила тишина.

– Когда они поедут обратно, можно будет им просигналить, чтобы подбросили нас до лагеря, – произнес Пайл.

От нового взрыва пол заходил ходуном.

– Если поедут… – уточнил я. – Похоже на мину.

Я опять стал смотреть на часы. Было уже четверть десятого, а танк все не возвращался. Пальба стихла. Я сел рядом с Пайлом, вытянув перед собой ноги.

– Лучше попробовать уснуть. Это все, что нам остается.

– Не нравятся мне эти часовые, – буркнул он.

– Они не опасны, пока нет Вьетминя. Подсуньте автомат себе под бедро, так будет надежнее.

Я закрыл глаза и попытался представить себя совершенно в другом месте – например, в купе четвертого класса германской железной дороги до прихода к власти Гитлера. Тогда я был молод и мог просидеть всю ночь, ни разу не взгрустнув, задремать и очнуться с мечтами, исполненными надежды, а не страха. Это был тот час, когда Фуонг начинала готовить мне вечерние трубки. Я гадал, ждет ли меня письмо: надеялся, что нет, поскольку знал, что́ будет в письме, и пока оно не приходило, мог грезить о невозможном.

– Вы спите? – спросил Пайл.

– Нет.

– Может, втянуть лестницу?

– Кажется, я понимаю, почему они этого не делают. Это единственный путь бегства.

– Вот бы танк поехал обратно!

– Уже не поедет.

Я старался реже смотреть на часы, но промежутки оказывались короче, чем мне представлялось. 9.40, 10.05, 10.12, 10.32, 10.41…

– Бодрствуете? – вскоре произнес я.

– Да.

– О чем думаете?

Он помялся:

– О Фуонг.

– Что именно?

– Представлял, чем она занимается.

– Спросили бы меня. Видимо, она решила, что я остался ночевать в Тэйнине – так уже бывало. Лежит в постели, рядом горит китайская палочка, отгоняющая комаров. Рассматривает фотографии в старом «Пари матч». Она заражена французской страстью к королевскому семейству.

– Чудесно, наверное, знать все это в точности, – проговорил Пайл с тоской, и я представил в темноте его по-собачьи преданные глаза. Его следовало бы назвать Фидо, а не Олденом.

– В точности не знаю, но догадываюсь. Лучше не ревновать, когда вы все равно бессильны. «Нет для утробы баррикад»[33].

– Иногда я ненавижу вашу манеру, Томас. Знаете, какой я представляю Фуонг? Свежей, как цветок!

– Бедный цветочек! – усмехнулся я. – Вокруг столько сорняков!

– Где вы с ней познакомились?

– Она танцевала в «Гран-Монд».

– Танцевала, – простонал он, будто его ужасала сама эта мысль.

– Вполне уважаемая профессия. Можете не беспокоиться.

– У вас такой огромный опыт, Томас, просто жуть берет!

– Я прожил много лет. Вот доберетесь до моего возраста…

– У меня никогда не было девушки, – сознался Пайл. – Толком – никогда. Ничего, что можно было бы назвать настоящим опытом.

– У ваших соотечественников энергия уходит в свисток.

– Я никому об этом не говорил.

– Вы молоды. Здесь нечего стыдиться.

– У вас было много женщин, Фаулер?

– Что значит «много»? Не более четырех женщин были мне важны – или я им. Остальные, примерно сорок… Сам удивляешься, зачем это? То ли для гигиены, то ли по общественной необходимости. То и другое – заблуждение.

– Неужели?

– Хотел бы я вернуть те ночи! Я все еще влюблен, Пайл, хотя я – истощаемый актив. Еще играла роль гордость. Проходит много времени, прежде чем мы перестаем гордиться тем, что нас хотят. Хотя Бог знает, чем тут гордиться, достаточно оглянуться и увидеть, кто вызывает вожделение…

– Вы не считаете, будто со мной что-то не так, Томас?

– Нет, Пайл.

– Не говорю, что мне этого не нужно, Томас. Нет, я как все, я нормальный.

– Никому из нас это не нужно позарез, вопреки всему, что болтают. Здесь царствует самогипноз. Я сделал вывод, что мне никто не нужен – кроме Фуонг. Но к этому пониманию приходишь со временем. Я бы мог целый год обходиться без бессонных ночей, если бы рядом не было ее.

– Но она рядом, – еле слышно сказал он.

– Сначала ведешь беспорядочную жизнь, а потом становишься, как твой дедушка: верен одной-единственной женщине.

– По-моему, начинать так наивно…

– Ничего подобного.

– Альфред Кинси об этом умалчивает[34].

– Потому это и не наивно.

– Знаете, Томас, мне очень хорошо здесь, с вами. От таких разговоров пропадает чувство опасности.

– Так бывало при «блице», когда звучал отбой воздушной тревоги. Но немецкие самолеты всегда возвращались.

– Если бы вас спросили о самом глубоком вашем сексуальном опыте, что бы вы ответили?

– Лежать ранним утром в постели и наблюдать за причесывающейся женщиной в красном халате.

– Джо говорит, что лучше всего запомнил секс втроем, с китаянкой и негритянкой.

– У меня подобные фантазии возникали в двадцать лет.

– Джо уже стукнуло пятьдесят.

– Интересно, какой психологический возраст ему присвоили на войне.