Тихие омуты - [5]

– Сегодня это Шелатуркин – кандидат в Думу с грыжей, делегация из Айовы, бельгийский культурный атташе, который уезжает, серый кожаный портфель, наверно, такой, как у тебя. – Каштанов кивнул на портфель хозяина кабинета.

Тот обеспокоенно перебил:

– Антон, а ты здоров?

– И еще птицефабрика! – добавил Антон Михайлович.

Павел Анатольевич хмыкнул не без издевки:

– Ты начал оперировать кур?

– Зато вчера, – азартно продолжал Каштанов, – была тусовка, на которой открывали казино в компании с пятьюдесятью полуголыми девицами. Почему-то я разрезал красную ленточку. От всего этого я уже загибаюсь!

Банкир через переговорник распорядился принести кофе.

– Понимаешь, Павлик, я все реже и реже оперирую. – Теперь голос доктора звучал горько. – Больше подписываю бумаги да убиваю время на банкетах. Чувствую, перестаю быть хирургом, превращаюсь в администратора от медицины. Причем плохого.

– Ты всегда был о себе неважного мнения, – нежно улыбнулся старый друг. – Но другие его не разделяли.

– Я рожден для того, чтобы оперировать. Я только это и умею!

– Помню, как ты мне делал вскрытие, – благодарно сказал Павел.

– В общем, я ухожу со всех должностей: с поста директора клиники, президента благотворительного фонда...

Банкир даже присвистнул:

– Ну, ты даешь, Антон! Все делают карьеру, а ты наоборот...

– Я оставлю за собой должность заведующего отделением экспериментальной хирургии.

– Несовременный ты все-таки какой-то, – покачал головой Судаковский. – Впрочем, ты всегда был не от мира сего.

Секретарша внесла на серебряном подносе кофе в серебряном кофейнике. Чашки старинного фарфора, серебряные чайные ложки, заграничные печенья, цукаты, дорогие импортные конфеты – гостеприимство было поставлено на широкую ногу. В общем, как писала в свое время, правда, по другому поводу, «Комсомольская правда»: «Если делать, то по-большому».

– И куда ты повезешь свою внутреннюю эмиграцию? Хочешь, я отправлю тебя в Портофино, в Италию? Обалденное место! – сказал Павел Анатольевич, разливая кофе.

– Жена меня уже вывозила на Мальту и на Маврикий, а я хочу в свой народ!

– Ты кто, Лев Толстой?

– Толстой – это перебор. Я максимум Горький. Я ведь вижу реальную жизнь только в страдающих глазах моих пациентов.

Олигарх задал привычный для него вопрос:

– Деньги тебе нужны?

– Мне тебя жаль, Павлик! Ты всех подозреваешь в том, что они желают вытащить из тебя кругленькую сумму.

– Так оно и есть, желают! – улыбнулся Павел Анатольевич.

– А у меня денег навалом, – гордо похвастал Каштанов перед президентом могучего банка, имея в кармане две тысячи рублей. – Меня жена снабдила. А пришел я к тебе, чтоб ты не волновался, потому что я на некоторое время исчезну!

Павел Анатольевич мгновенно сообразил:

– Ты намылился к Сашке? В заповедник?

– Там никто не берет трубку. Я пока что перекантуюсь в Москве пару деньков.

– Давай у меня. Дома или на даче – выбирай!

– У тебя Полина меня достанет. Вычислит, где я...

– Так ты что, все-таки от нее уходишь?

– От такой не уйдешь! – покорно сказал доктор.

Павел Анатольевич нажал на кнопку интеркома и сказал секретарше:

– Наташа, закажите номер в гостинице на имя Каштанова Антона Михайловича!

– Никогда еще в Москве не жил в гостинице, – улыбнулся доктор.

А президент торжественно заговорил:

– Тошка, мы с тобой дружим с первого класса. В этом году, в сентябре, исполнится сорок пять лет. Я приеду к вам с Сашкой, отметим нашу дружбу! Почти золотой юбилей!

– И надеремся, как когда-то! – мечтательно произнес академик медицины.

– Ты имеешь в виду первый класс школы? – озорно подмигнул банкир.

Часы на Казанском вокзале показывали без десяти минут семь. Полюшко-Поле неслась по перрону со свертком в руке. Она влетела в шестой вагон, но вскоре вновь в растерянности вернулась на платформу и принялась озираться по сторонам. Антон Михайлович не появлялся.

– Перепутал вагон, что ли! – в сердцах воскликнула Полина Сергеевна, обращаясь к проводнице. – Вот оболтус!

– Сколько лет оболтусу? – спросила проводница.

– Пятьдесят два! – сказала жена оболтуса.

Ровно в семь поезд дернулся и начал движение, покидая столицу.

Полина Сергеевна сердитой походкой зашагала обратно. На фоне уходящего состава она машинально развернула сверток и начала жевать что-то вкусненькое, припасенное для своего большого дитяти.

Вернувшись домой, она обнаружила, что чемодан по-прежнему стоит в центре кабинета, пиджак с лауреатской медалью как висел на спинке стула, так и висит. А со стола исчезли лишь паспорт и деньги. Путевка и железнодорожный билет остались на месте. Рядом лежала записка:

«Полюшко-Поле! Не сердись, но я совершаю лауреатский поступок! Твой Каштан!»

Полина Сергеевна возмутилась:

– Это бунт!

В холле фешенебельной гостиницы, в мягких и удобных креслах, нагло, по-хозяйски расположилась пишущая и снимающая корреспондентская братия. Было их не меньше трех дюжин. Все они ждали выхода самой Клаудии Шиффер. Мимо журналистского табора к стойке портье проследовал Антон Михайлович.

– Извините, когда я въезжал, то забыл узнать, это мне друг заказывал гостиницу, а сколько стоит мой номер? – И рассеянный жилец протянул ключ.

Портье взглянул на бирку: