Тихая вода - [6]

Он находился в углу, в правом с его стороны, и не двигался. Одна рука свободно висела, вторая лежала на коленке, будто поддерживая спущенные брюки. На лице — отрешение, одиночество и самодостаточность, ничего особенного, никакого страха, агрессии или удивления. Лицо из воска, не живое, но еще и не мертвое, словно застрявшее между сном и странным пробуждением. Его глаза были открыты, но пусты, и зрачки глубокие, но на их стеклянной поверхности отражался весь периметр помещения. Стенка, к которой была прислонена, а точнее припечатана шальной пулей, голова, была невыносимого красного цвета, местами малинового и даже бордового. Мозги вперемешку с кровью. Висок пробит насквозь и окрашен так же в черно-красное. На голубой рубашке разбросаны хаотичным узором небольшие пятнышки крови. А дешевые часы на его руке наверняка продолжали идти, будто ничего и не произошло. И это верно, ведь времени безразлично, мертв ты или еще держишься.

Еще нет сорока, но перевалило за тридцать. Щетина на щеках, а на руках и груди — немного волос. Скорее брюнет, короткая стрижка, и если б он продолжил жить, года через три был бы почти сед. Возле уголков губ такие приятные распологающие к беседе складки, и через весь лоб глубокая мягкая морщина — значит он любил думать, и делал это с удовольствием. Среднего роста, среднего размера, но скорее худ и жилист. Он воплотился у меня в голове так явно и пронзительно, что я невольно вздрогнул — он будет сниться мне, и я не смогу с этим ничего поделать, даже если стану пить водку литрами и каждый день.

Как смог я запомнить так подробно то, что видел всего несколько секунд? Три или четыре. Спустя пять я уже выламал подвальное окно, выбрался на улицу, отряхнул брюки, огляделся — во внутреннем дворике будто никого не оказалось. Потом я долго шел в полном помутнении рассудка, и теперь вот валяюсь в теплой кровати, положив подушку на голову, как будто она могла спрятать меня от реальности.

Через некоторое время странного спокойствия я вдруг начал ощущать как кожа, воспаленная и горячая, стала будто отторгаться мышцами, и я в беспамятстве принялся то и дело натягивать простыню на голову и тело. Мною овладел страх, отчаянье и невозможность всего того, что со мною происходило. Я тяжело дышал и был на грани того, как бы не вывернуться наизнанку. А этого жутко хотелось, и, казалось, еще чуть-чуть, и я примусь колотиться о стену головой, пока не пробью себе лоб безвозвратно. Но я не произнес ни единого звука. Как бы страшно мне не было, я решил оставить это в себе. Еще ни разу я не задыхался так. И все, что коверкало меня, было лишь досадой, но огромной, жуткой, невыносимой досадой, от которой хотелось рыдать, пока не кончатся слезы, и мышцы лица не заболят от усталости.

Я заснул, но сон был настолько тревожен, что я проснулся через пять минут. Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я вернулся домой, но в окне висело солнце ужасного красно-оранжевого цвета, а значит скоро оно провалится по ту сторону планеты. Потерев брови, уши и щеки, я прерывисто выдохнул. Потом судорожно начал перетряхивать постель, шарить по карманам и сбрасывать разное барахло с полок — найдя, наконец, мобильник, я попытался успокоиться и найти среди сотни ненужных номеров один — Плюхина. Он долго не брал трубку, но я настойчиво перезванивал, пока не услышал, как будто издали, его глухой сонный голос:

— Алло.

— Плюха! — крикнул я и тут же замолчал. Что мне сказать ему?

— Да, Андрей, я слушаю… — замявшись, проговорил он, а я почувствовал, как голова беспричинно стала кружиться, и мне не терпелось бросить трубку, так как говорить оказалось словно нечего. — Ты долго будешь молчать?..

— Плюха, где ты взял этот пистолет? — выпалил я.

— Револьвер? — он как будто ждал этого идиотского вопроса.

— Я не вижу большой разницы!

— Ну… дал мне один товарищ на время…

— А какого черта ты мне его отдал? Что это за револьвер, почему его передают всем подряд, как знамя? Что ты замышляешь?

— Я? Ничего. А что с тобой произошло? — спокойно проговорил он, и я подумал, что зря так выставляю чувства напоказ.

— Забери его, — через минуту идиотского молчания, бросил я.

— Я же просил, подержи его пока у себя. Мне это очень нужно.

— Если ты не заберешь его сегодня же, я выброшу его в помойку, понял?

— Ладно… — он вновь замялся и неохотно согласился. — Я его заберу, но завтра. Сегодня не смогу. Только не выкинь его.

— Не обещаю, — сухо пробасил я и бросил трубку.

В горле встал горький комок. Я швырнул телефон в кресло. Ничего не хотелось чувствовать — снаружи все было как внутри. Я совсем не ощущал кожи. И Плюха показался мне виновником всего. Ведь это он всунул мне револьвер, он подстегнул любопытство, он заставил влипнуть в столь скверную историю. А теперь он так спокоен и холоден, что я растормошил бы его при встрече.

Стоп. Я прокрутил в голове наш телефонный разговор от начала до конца. Я пропал — он не заберет пистолет, а мне же выкидывать его казалось опасным. С чего я так решил? Все очень просто. Тогда на улице, когда он так некстати встретился мне на пути, он был беспокоен и испуган. Я придал этому значение, я заметил изменения в его поведении с тех пор, как видел в последний раз за рабочим столом, но эти замечания не имели никакого фундамента. Теперь же я вижу: в его свертке был револьвер. Сегодня я так же взволнован и разбит, и мне не терпится избавиться от того, что валяется в углу моей квартиры. А он? Он бодр, спокоен, немного подавлен все же, но уверен в себе и в своих действиях. Он не вернет себе револьвер, нет, лишь потому что помнит, как будоражило его тогда, как колотило и било в лихорадке.