Тихая разведка - [45]

Разведчики приподнялись с места, когда вновь обладающий острым слухом Иван Щегольков предупреждающе взмахнул рукой:

— Кто-то идет по тропе от объекта, мне кажется двое. Что прикажете, товарищ старшина?

— Только обезоружить, связать и не дать возможности поднять суматоху. Пышноволосого не трогать. С другим можете не церемониться.

Власовцы не поняли сразу, в чем дело. Один из них, одетый в форму немецкого рядового-пехотинца с погонами унтер-офицера слегка подался назад, коснувшись кобуры пистолета, но от каких-либо действий воздержался. Свалившиеся как снег на голову, эти трое не выглядели посторонними людьми. Только нельзя было понять, к какому подразделению они относятся. Скорее всего, к специальным частям РОА, имеющим задачи чисто карательного и диверсионного характера, наверное, к тем головорезам генерала Власова, которые прибыли сегодня пополудни в штаб их отряда. Словом, искать ссоры с ними не хотелось. Правда, один из незнакомцев — рослый детина — смотрел враждебно и вызывающе. Власовец с нашивками унтер-офицера хотел обойти его стороной и сделал шаг вперед, но тут его пронзила тревожная мысль, что здесь что-то не так.

— Руки вверх! И ни звука! — прошептал появившийся перед ним Двуреченский. Ствол автомата красноречиво толкнул власовского унтера в грудь. — Любое движение воспринимается как попытка к сопротивлению. И — амба…

Второй из встретившихся власовцам незнакомых людей — высокий и жилистый — крупными и подвижными, как клещи, пальцами выдернул из его кобуры пистолет.

Унтер протестующе взмахнул рукой, и этого оказалось достаточно, чтобы стоящий позади человек обхватил рукой его скулы, вспухнувшие вдруг нечеловеческой болью, и тут же страшное для него ощущение оборвал вошедший под правую лопатку острый клинок.

Сукнин видел, как начальника караула поволокли в кусты и бросили в зарослях. Он стоял как вкопанный, с широко раскрытыми глазами, словно связанный по рукам и ногам, не делая даже попытки коснуться руками автомата, что висел на его правом плече, и, вытянувшись, ждал неумолимого смертельного удара. Щеки его посерели, глаза, крупные и блестящие, потускнели, словно припорошенные пылью, смотрели куда-то вверх, в пространство, тоскующие и безразличные. Его, видимо, тряс озноб: мелко дрожали пальцы рук, и весь он выглядел обмякшим, осунувшимся, будто впервые вышедшим на больничный двор после тяжелой болезни.

— Что же ты, Григорий, так неважно встречаешь русских людей? Или память уже не та, отшибла ее служба у врагов советского народа? — борясь со сдавившим грудь волнением, вполголоса спросил Двуреченский. — Вижу! Не рад ты встрече со мной, Галушка. Не милы тебе гости с другой улицы…

— Ты убей меня сразу, Егор! Не тяни напрасно душу… Вся она — рана на ране. Скажу тебе только одно: хоть и занесло меня волей судьбы не в те сани, но своих не гробил. Думал давно пересечь фронт, вырваться к своим, но, знать, не судьба! С концлагеря мысли лелеял. С одной тяжкой ямы в другую вкатился. Жилка слаба. Поэтому и жить захотел. Одним словом: не по Сеньке шапка… Таких, как я, в этой проклятой богом РОА — немало. Но есть и среди нашего брата — висельники и шакалы, пакостники и великие кожедеры. Как вот этот, которого вы только что прикончили…

Егор почувствовал, как что-то сдавило его сердце. Оно билось резкими толчками. Навязчиво приходили на память слова гоголевского героя — старого Тараса: «Что, сынку, помогли тебе твои ляхи? Так продать? Продать веру? Продать своих? Стой же, слезай с коня…»

— Ахмет! Господина власовца обременяет наш отечественный автомат. Освободи от лишнего груза.

Разведчики свернули с тропы и остановились в густых зарослях кустарника. Юлаев и Щегольков заняли оборону. Они не присутствовали при разговоре старшины с пленным власовцем.

— Я понимаю, что у вас слишком мало времени, чтобы возиться со мной, — с усилием выговорил Сукнин. — Хочу предупредить: в вашем распоряжении остается всего двадцать минут. Если я не позвоню дежурному офицеру, что задерживаюсь, нас начнут разыскивать. Молю только о том, чтобы родным о нашей встрече — ни слова.

— Ты умрешь, Сукнин! Умрешь собачьей смертью. Тебя нет! Ты для всех пропал без вести. Ты же за горбушку хлеба, за мнимую свободу поднял оружие против своих. Ты живешь по простому, жестокому принципу: твоя хата с краю… Ты прав, Сукнин. У нас нет времени. И эти двадцать минут истекают…

— Что ж, Егор! Я знаю, чего заслуживаю. Неважно, какой была моя служба в РОА. Быть в ней — предательство.

— Чем красен объект, который вы охраняете? И прошу покороче.

— Армейский склад горючего и боеприпасов. От места, где мы стоим, четыреста метров. Я вел дополнительную смену. Всего нашей охраны — четырнадцать человек. Пять часовых — немецкие солдаты. Нам, в основном, доверяют внешние подходы. У меня есть пропуск во внутренний двор, к пакгаузам. Там и цистерны находятся…

— Конечно. Как доверенному лицу, душой и телом преданному фашистам! — едко сказал Двуреченский.

— В твоем понятий, я в высшей степени сволочь, Егор. Иного ярлыка и не заслужил. Справедливо. И дальше… После встречи с тобой жить с этим клеймом не смогу… Подскажи, что мне делать дальше?