Тихая пристань - [6]

Должно быть, по-другому он не умел благодарить. Но тут подошел к Петру старый Ефим.

— Похвально ты, Лексеич, сплавное крещение принял. — И прикрикнул на рыжего: — А ты еще ворчал!

— Не брани его, добрая душа. Я и сам вначале всего побаивался. А теперь…

Глаза его заискрились. Он поверил в свои силы и доброту новых товарищей.

Через несколько дней табор снялся. С тех пор Петр Федотов ни разу больше не виделся с грозным старшим. Но иногда он вспоминал его. По-прежнему он представлялся ему человеком дерзким и властным, не терпящим ослушания. Но, как и всякий труженик, он ценил в нем и то, что шло от умельства. А умел Игнат немало. И, наверное, поэтому стал вожаком в таборе. Мог он и добротно коня подковать, и приготовить живительное снадобье для больных — травы какие-то находил в лесу, и утихомирить любого буяна жеребца. Норовистых трехлеток объезжал только он. Сколько бы ни бесился жеребец, а Игната сбросить не мог. Как клещами, впивался он кривыми ногами в бока коня и бил его плеткой до тех пор, пока тот не полетит что есть духу.

Да, плеткой он умел орудовать. При воспоминании о ней Петр и сейчас еще как бы ощущал боль в плече и на шее. Где он, Игнат, теперь кочует? Сейчас ему уже за пятьдесят. Небось в курчавую бороду вплелась седина. Норовистых лошадей он мог укрощать, а укротил ли свой норов? Неужели не расстался со своей плеткой? И неужто не надоело ему кочевать? Эх, Игнат, Игнат…

Вспоминал он и Василька. Все виделись его задумчивые глаза, когда Василек глядел на него тогда с берега. И корил себя за то, что не позвал с собой. Авось бы и он стал плотогоном. Здесь, на реке, хватило бы простора, о котором он тосковал.

Сам Петр Алексеевич все эти годы будто по лестнице поднимался. Плотогоны не только дали ему работу, но позаботились и о жилье. В палатке прожил лишь до осени, тогда сам начальник вручил ему ключи от новой квартиры в центральном поселке, что вытянулся вдоль крутого берега реки. Осенью дочь пошла в школу. Нашлось дело и жене — ей доверили охрану плотбища.

Сегодня Петру Федотову вспоминалось все. И то, как он впервые взял в руки багор, и как поехал на лодке сопровождать молевую древесину, и как связывал первый многотонный пучок бревен на воде, и как под началом Ефима Кряжева встал на формировку первого плота. Спасибо старому: научил на славу мастерить плоты. Он же, Ефим, благословил его и на бригадирство. Так и сказал:

— Способно прошел ты, Петро, все сплавные науки. И в хватке тебе не откажешь. А потому и вставай во главе бригады.

И даже обнял его и расцеловал по русскому обычаю — троекратно.

Нет, не ошибся он, что ушел из табора и стал плотогоном. Полюбились ему лунгенские сплавщики. Полюбилась и река своей буйностью в короткое время водополья, степенностью в тихие лета — качествами, которыми обладал и он сам.

Сегодня он вновь вспомнил о старшом, Игнате, и мысленно спорил с ним: «Не прав ты, старина, что цыганам дороже всего вольное кочевье, сладость его дыма. Знаю я эту сладость!»

И все же он удивлялся: как могла пробудиться в нем жажда к труду, кто ее разбудил? Конечно же, они, русские друзья, они научили его любить труд и вдохнули в его душу уверенность, что человек все может.

* * *

Человек! Это слово Петру Алексеевичу хочется повторять много раз. Здесь, на Лунге, он, цыган, и стал человеком. Вот какой у него сегодня юбилей! Он еще раз оглядывает реку:

— Ого, опять густо пошел. А ну, за багры!..

Вечером в его доме зажглись огни. К возвращению мужа маленькая черноокая жена напекла пирогов. Послышались голоса девочек. Это к дочери, пятикласснице Гале, пришли подруги. А скоро придут в гости и его товарищи, вся бригада. Раздеваясь, он еще прислушивался к шуму улицы и приречных агрегатов. Работа не останавливалась на реке круглые сутки. Ведь Лунга — река лесная, река-труженица. Интересно, сколько же бригада сплавила леса? Да, сколько? В юбилей надо хорошо знать этот итог.

Он вслух принялся считать. И громко произнес:

— Миллион!

Сказал, засмеялся.

— Маша, золотко, слышишь, — обратился к жене, — поздравляй: я — миллионер!

— Совсем с ума сошел, — с укоризной покачала та головой, не ведая, какие миллионы он считает.

— С ума сходил Игнат, когда хвалился таборной жизнью, — ответил Петр и недоуменно развел руками: почему он сегодня из головы нейдет?

Когда пришли друзья и сели за стол, он опять подумал об Игнате и провел рукой по шее.

— Замечаю: чтой-то все гладишь ты шею, парень? — справился у него старый Кряжев.

— Так, плетка тут оставила след. Ну, рука и тянется к нему…

— А кто хлестал?

— Кто? — повторил вопрос Петр, раздумывая, рассказать или до конца держать тайну. И решился: — Власть у цыган у одного — старшого по табору. У него и плетка…

— Порядочки…

— Самоуправство…

— Погодите горячиться, — остановил зашумевших сплавщиков Кряжев. — Рукоприкладство было в старину и у наших.

— Было, да сплыло, — возразил ему курносый Пронька. И повернулся к бригадиру: — Дядь Петь, вот если бы сейчас, сию минуту, встретился ты с тем старшим, ну, с обидчиком, то что бы сделал?

— Не знаю. Об этом я не думал. Но уж в дом не пустил бы ни за что.

— Я бы его за шкирку. Не задевай достоинство человека!