Тихая пристань - [49]

— Ну, нравятся наши успехи? — услышал я через некоторое время голос телятницы.

— Ничего, но у караваевцев лучше…

— «Ничего», «лучше» — тоже мне словечки. Вот на будущий год корму для фермы побольше заготовим, тогда и мы догоним караваевцев. Конечно, догоним! — уже решительно повторила она и тряхнула головой. — На семинаре у нас были из Караваева, рассказывали нам, я целую тетрадку исписала, вон она, — кивнула девушка на полку, где рядом с тетрадкой и какой-то книжкой стояли пузырьки с лекарствами.

Телятница стала собираться домой. А я подошел к Снегурочке, слизывавшей с губ последние капельки молока, и принялся гладить ее красивую мордашку.

— Ой, что вы делаете! — подбежала ко мне Гланя и потянула за руку. В глазах ее был испуг.

— А что?.. — не понимал я.

— Ничего… — передразнила она. — Может, на руках-то у вас… — Она поглядела и на руки. — И вообще, телятник — не цирк, нечего тут глазеть.

Выпроводив меня, Гланя заперла телятник на замок и встала у дверей, как страж.

Вот так приемчик. Куда же теперь?

Я пошел на реку. Саши там не было: видимо, парню надоело стоять на ветру и смотреть на беспрерывно движущийся лед. К вечеру стало холодней. В закатных лучах солнца льдины отливали то зеленым, то синим цветом, словно были они из бутылочного стекла.

— Эй, чего ждешь? — раздался из-под крутого берега хриповатый голос.

Ко мне шел старик с наметом в руках.

Я сказал, что жду, когда можно будет переправиться через реку. Старик покачал головой:

— В ледоход-то? Тоже выдумал! Это только Санька Смельчаков мог. Давеча затор тут образовался, так он перебежал на ту сторону. Отчаянный, сорвиголова. Спешно, гляди, в мастерскую понадобилось. А скоро едва ли вернется, ледоход, должно, на всю ночь заладил. Пойдемте к нам, в Починок, там и переночуете, — пригласил он меня и перекинул через плечо мотню намета, в которой трепыхалась еще живая рыба.

Я не отказался.

Починок был недалеко, его дома длинной извилистой цепочкой вытянулись за плесом по неровному берегу, глядясь в неспокойно пробудившуюся реку.

Подходя к деревне, мы увидели у крайней бревенчатой избы Гланю. Оказывается, она тут жила. Гланя подождала немного, хотела о чем-то спросить старика, но не решалась, только глазами сверлила.

— Да прошел, прошел он… — кивнул ей старик.

А когда она скрылась за дверью, пояснил:

— Это, гляди, о Саньке глаза-то ее спрашивали. Вслух не посмела, тебя, незнакомого, небось застеснялась.

— Я уже был у нее в телятнике.

— Пустила?

— Пустить-то пустила, да скоро выпроводила. Потрогал Снегурочку — и пожалуйста. Подумаешь, неприкасаемые телята!

— А ты не смейся, — сказал старик. — Особливо при ней не вздумай. Обидишь. Она и так обиженная.

— Да что такое? — непонимающе глядел я теперь на случайного спутника.

— Значит, причина есть. Недавно она чуть не убегла из деревни. Вот так же как-то днем пришел в телятник один купец-молодец из соседнего колхоза. На племя, видишь ли, хотел отобрать сколько-то голов. И давай ощупывать их. А Снегурочку чем-то еще и угостил. Не будь, слышь, я разборчивым покупателем, чтобы такую красулю не отхватил в свой колхоз. Понравилась. Только на другой день телушечка-то в лежку. Болезнь какая-то нутряная пристала. Прибежала Гланька и бух — к ней. Ревет: «Что с тобой, моя бедненькая, стряслось?» Обвила руками за шею и принялась целовать, да все в морду, в морду. А к вечеру и другой телок слег. Вишь, какую заразу тот занес. Гланька сутками не уходила из телятника. Тут и матушка ее дневала. Она тоже сызмальства все со скотом да скотом и уж толк знала. Каким-то настоем трав все отпаивали телят. Гланька тоже прихворнула, только виду не показывала, крепилась. Молодчины, спасли всех животин.

Старик перекинул мотню намета с одного плеча на другое и повернул на тропку, которая вела к его небольшому дому с резными наличниками, со скворечней на длинном шесте, что стоял у палисадника.

— А Глаша из-за чего же чуть не убежала? — напомнил я старику.

— Парни-зубоскалы начали изводить ее. Пойдет она по улице, а те к ней пристают: покажи да покажи, как с телятами целовалась. Раз услышала — ничего, на второй — рассердилась, а услышала еще — к бригадиру прямехонько. Все-де, хватит, послужила! В город, с глаз долой, хотела махнуть. Спасибо Саньке — всех парней привел к ней, извинения попросили. Ну и осталась. Теперь в нашей деревне запрет строгий насчет разговоров о том случае. Деваха она работящая, с головой, такие ой как нужны на фермах.

Старик вытряхнул из мотни намета рыбу и мотнул головой:

— Теперь в избу, в теплецо!.. — Тут же предупредил: — Смотри не оговорись ненароком, ежели опять увидишь Гланьку.

Я недолго просидел в жарко натопленной избе старика. Под окнами кто-то шел, наигрывая на гармошке. Потом донеслись звуки балалайки и гитары. Вспомнил о клубе, куда днем Глаша приглашала Саньку. Наверно, туда и пошли ребята. Решил и я пойти в клуб.

В клубе шел концерт, было людно. На сцене, опершись рукой о край пианино, стояла в длинном бархатном платье молодая певица. И пианино, и она были до обидного далеко от рампы, в полумраке. Кто-то даже крикнул: «Ближе к свету!», — но певица оставалась на прежнем месте, как будто стеснялась выходить на свет. Голос ее, звонкий, чуть-чуть грустный, все сильнее звучал в тесном зале. Устремив взгляд в глубину его, она как бы спрашивала: