Тихая пристань - [41]

Слышала она, как соседки говорили: «Новенькая-то какого отхватила. И ребеночек не помешал…» Это не обижало ее, потому что и впрямь на Степана она смотрела как на своего благодетеля. Не важно, что он не спешил идти в загс, говоря: «Успеем, распишемся!»

Не в обиде была и на то, что пришлось пораньше вставать и попозже ложиться: надо же было обстирывать да обхаживать муженька и накормить сытно. Поесть Степан любил. Да оно и понятно: крупный, или, как он называл себя, «высокогабаритный мужчина».

От постоянной стирки у нее побаливали руки, не сходила краснота. Но ей ли жаловаться на это! Когда после смерти матери жила у дяди, то приходилось и всякие другие дела делать: и скотину кормить да поить, и ездить в лес по дрова, и огород сажать. Всего и не перечтешь.

А тут хоть и нелегко, зато знаешь, что делаешь для своей семьи, что имеешь свой угол, что у сынишки появился отчим. Дорожила она этим!

Дорожила. Все-все выдержала бы она, если бы не обман. Ушла от Степана вскоре после его возвращения от «дачницы». Забрала Димку, велосипедик, швейную машину — единственное ее приданое — и к дяде. Степан не жалел о ее уходе. Даже не вышел из квартиры. Когда она сказала: «Вот так, муженек!», он спокойно ответил, что не считает себя в таком звании — не расписывались…

Нет, нет, что сейчас об этом вспоминать. Ведь уже решено обратно к нему, к нему! Теперь он сам просит пойти в загс и забыть все прошлые обиды.

Настя обернулась к Степану. Тот сидел, напряженно глядя вперед на ухабистую дорогу, выхватываемую светом фар из темноты. Он почувствовал на себе ее взгляд, сказал как-то участливо:

— Не растрясло? Ничего, скоро будем дома.

«Доволен, что еду», — заметила Настя. И опять погрузилась в воспоминания. Месяца два или даже больше Степан не писал ей. Потом шло письмо за письмом. И в каждом одна и та же просьба: вернись! Клялся в верности, в вечной любви. Она не отвечала. Тогда он сам приехал к ней.

Было это поздним вечером. Настя тогда долго задержалась на пожне, где вместе с колхозницами убирала сено. Домой шла по тропинке перелеском. Стояла тишина, только еще трещали в траве кузнечики. Землю уже окропила роса, приятно холодя ноги. За день их так напекло, что прохлада росы принималась как освежающий душ. На сенокосе Настя порядком устала, но была довольна.

Председатель колхоза хвалил ее и предложил ей насовсем остаться в колхозе. Хвалили и колхозницы.

Хорошо ей было в этот вечер. Где-то далеко-далеко остался Степан. А рядом — сынишка, колхозницы, простые, отзывчивые. Сынишка, конечно же, ожидает ее, наверное, сидит у окна и глядит на дорогу.

Вон и деревня. Вон и крайний дядюшкин дом. Сегодня что-то во всех окнах свет. К чему бы это? Настя прибавила шагу. Еще на крыльце встретил ее дядя.

— Гость заявился, Степан. За тобой приехал. И Димку хочет взять. Пряников привез ему, конфет…

Настя с минуту стояла на крыльце. Мирон ждал, поглядывая на беззвездное небо.

— Должно, дождь соберется. Облака-то вот-вот за тын заденут… Пошли, что ли!

Он открыл дверь, пропустив племянницу вперед.

— Долго же заставляют тебя тут работать, — поднявшись навстречу ей, заговорил Степан. Поздоровавшись, потянул ее к столу.

— Погоди, дай хоть руки вымыть, — оттолкнула она его.

Прошла за перегородку, там долго плескалась, отмывая задубевшие, пахнувшие травой руки. Вышла свежая, в легком сарафане. Высокая, тоненькая, с пшеничными кудряшками, обрамлявшими ее загорелое, в крапинках веснушек лицо.

— Зачем приехал? — садясь к столу, спросила строго.

— Ты вот что, Настенька, пригуби сначала. — Степан, невольно заглядевшись на нее, двигал ей стопку водки.

— Нет! — замотала она головой.

— С устатка-то не грех, — кивнул дядя.

— Конешно, — подтвердила вышедшая с кухни тетя Фрося, полная, рыхлая, будто на дрожжах замешенная.

— Нет! — повторила Настя. — Я свое выпила в тот раз. Тебе ли не помнить!.. — взглянула она на Степана.

— От дурная, — проворчал дядя.

— Мама, умка, мама, умка… — запротестовал Димка.

— А тебе, сынок, пора спать, — покосившись на распечатанный кулек пряников, сказала Настя. И встала.

Проводив Димку в боковушку, она снова села за стол, но ни к чему не притронулась. Когда шла с пожни, хотела есть, а тут как отшибло весь аппетит.

— Настасья, да ты поешь, чай, оголодала, — сказала тетя, ставя перед ней горшок с кашей.

— Спасибочко, тетя Фрося. Сыта вот как… — провела она рукой по горлу.

Губы дрогнули, глаза часто-часто заморгали.

— Что ты, Настенька, успокойся, — принялся уговаривать ее Степан. — Успокойся, и поедем. Я ведь за тобой и за Димкой. А то мне и так уж попало за тебя. От нового профорга. Знаешь, кто теперь профорг? Витька Елкин. Помнишь, такой цыганистый, со второго участка? Вообще-то он недавно у нас. А тоже голову поднимает, власть показывает…

— Постой, постой… Новый, говоришь? И ты только из-за этого, из-за власти ко мне?..

— Ну, что ты, я к тебе независимо…

— Независимо? — взглянула она в сощуренные глаза Степана и затрясла головой: — Нет, никуда я не поеду. Нет, нет, нет!..

Заплакав, бросилась из-за стола. Но Степан удержал ее. Снова начал клясться, что без нее он жить не может, что большая квартира его осиротела без нее. И повалился на колени.