Тигры в красном - [9]

— Ты считаешь, я не стараюсь. Ник? А что я, по-твоему, делаю каждый день, каждую секунду? Этот корабль, это место, этот дом, эта жизнь — думаешь, это то, чего я хочу?

Ник посмотрела на него. И вдруг быстрым движением вырвала шнур радио из стены. В одну секунду радио было у нее в руках, а в следующую уже взлетело в воздух.

Хьюз даже не шелохнулся, его слова повисли в воздухе вокруг него, в глазах была пустота.

Радио, не задев его, врезалось в угол.

— И что? Ты думаешь, это, — она ткнула в груду из пружин и пластика, — ты думаешь, это то, чего я хочу?

— Я иду спать, — сказал Хьюз.

— А зачем? — Ник запустила пальцы в волосы. — Ты и так спишь.

На следующее утро Хьюз ушел рано. Ник притворилась спящей. Шторы были задернуты, в комнате стояла духота. Они оба любили спать с открытым окном, но Ник не стала открывать его, когда наконец отправилась в постель, отказала себе даже в прохладе. Пусть ей будет плохо, и ей было плохо, не в последнюю очередь из-за духоты.

Услышав звук двигателя, Ник встала, халат надевать не стала. Она сидела за кухонным столом, уставившись в черный кофе. Поигралась с мыслью побросать вещи в чемодан, вызвать такси и сбежать домой. Но, мысленно приехав в Кембридж, обнаружила, что будущее пропастью разверзлось перед ней. А он по-прежнему будет где-то существовать, где-то в другом месте, без нее. Так что она просто сидела и смотрела в чашку с кофе.

Она пыталась поразмышлять о браке своих родителей, но проку в том не было, она ведь не знала, что творилось за закрытыми дверями, на темных лестничных площадках, на вечеринках, когда ее оставляли дома, на полуночных прогулках, когда мир спал. Они казались счастливыми. Но отец умер, когда она была совсем маленькой, и ее воспоминания о родителях были обрывочными: бриллиантовая брошь, подаренная в зеленом кожаном футляре на Рождество; мать, гладящая рукой отцовские бакенбарды; запах табака «Королевский яхтенный» и духов «Lʼheure Bleue».

Мать была против того, чтобы она выходила замуж, считая, что оба слишком молоды. Заставляла Ник ходить на свидания с другими юношами, вынуждала на тоскливые танцы с соседом, который пытался потной ладонью ухватить ее руку под столом. Но когда стало известно, что они с Хьюзом тайком встречаются, мать сдалась. Уж лучше пусть Ник будет замужней женщиной, если вдруг что приключится, сказала она.

Они поженились на Острове, в церкви, где ее крестили. В маленькой церквушке с чудесными витражами. Прием устроили в Тайгер-хаусе. Подавали крепкий пунш, чайные сэндвичи и белый торт, украшенный засахаренными фиалками. Ник вдруг стало не по себе, ее замутило, и она сбежала наверх, в гостиную. Сидя на сером шелке шератоновского дивана, она вытащила из волос цветки флердоранжа. Она не знала, сможет ли вернуться вниз или так и зачахнет на этом диване — точно мисс Хэвишем[8]; флердоранж увянет и засохнет, шоколадные конфеты на столике обратятся в бурые окаменелости.

И тут в дверях возник Хьюз, облаченный в визитку. Не говоря ни слова, он подошел и сел рядом. Ник перебирала маленькие душистые веточки, не смея взглянуть на него, ей было стыдно. Он взял ее за подбородок и развернул лицом к себе. И в этом жесте было все — все, что не умерло, не засохло, не окостенело.

Потом за руку отвел в комнату горничной в задней части дома. Окно было открыто, и ветер с залива играл желтыми занавесками в клетку. Подняв многослойное платье и нижнюю юбку, он опустился на колени и зарылся в нее лицом, вдыхая ее, замерев. Казалось, миновала вечность, прежде чем они услышали шаги в коридоре. Хьюз повернул голову к открытой двери, но не оторвался от нее. Горничная прошла мимо двери и вдруг остановилась — парализованная, смущенная этой картиной. Хьюз задержал на ней взгляд, будто хотел, чтобы она осознала, что видит, что за перемена с ними происходит, и лишь затем ударом ноги захлопнул дверь.

Было десять часов, солнце двигалось к зениту, а Ник все сидела в ночной рубашке. Холодный кофе стоял на столе возле ее неподвижной руки. Ей казалось, что кухня пропиталась застоявшимся запахом вчерашних креветок, хотя это могли быть креветки со среды или даже с воскресенья, если на то пошло.

За передней дверью она обнаружила останки радио, аккуратно завернутые в тряпицу, словно младенец, оставленный на пороге. Не хватало только пришпиленной записки со словами: «Нелюбимый и Нежеланный».

А к черту его, подумала Ник, пошел он к черту.

Они не должны были стать такими — такими, как все, как люди, которые ничего не хотят и ничего не делают, заурядными. Они должны были стать теми, кто заявляет: а к черту все! Теми, кто швыряет бокалы в камин, кто прыгает с обрыва. Они не должны были стать нерешительными.

Если бы только он не был так красив. Если бы только она не желала его так сильно.

Она услышала звук автомобильного двигателя, медленно поднялась и направилась к кухонному окну.

Чарли Уэллс захлопнул дверцу машины, под мышкой у него была зажата стопка пластинок. Ник влетела в спальню и закрыла дверь. Ощущение прошлого вечера — его рука на внутренней стороне ее бедра под обеденным столом, молчаливое вторжение — вернулось к ней. Как она могла об этом забыть?