Тигр Железного моря - [21]

В столь поздний час в первом классе белых пассажиров было мало, китайцы же из-за обычной для них скупости отдавали предпочтение нижней палубе. Вместе с Энни немногочисленные обитатели первого класса с интересом рассматривали «Гермес». Казалось, плавучая громада таила в себе некое предзнаменование. Корабль прибыл с другого конца света, чтобы присоединиться к китайской эскадре и выступить против пиратов, чьи шпионы шныряли сейчас у него на борту, предлагая дешевые сексуальные утехи.

Бывая в Монгкоке, Энни часто посещал один бар. И сейчас, стараясь не привлекать к себе особого внимания, он отправился туда. На нашей планете было очень мало мест, которые могли бы состязаться в неряшливости с барами Монгкока — района красных фонарей Каулуна. В заведении царил мрак, сравнимый лишь с тьмой в душе грешника, а в атмосфере было что-то жуткое и пугающее. Из темноты выступали светлые пятна лиц, которые оборачивались и взглядывали на громадную фигуру Энни. Эти рожи, покрытые шрамами, одноглазые, затравленные, принадлежали людям, объединенным желанием скрыться от страха и спрятаться от жестокостей жизни. Сильный запах опиума неумолимо полз из дальней комнаты за занавеской, зависал в баре и, смешиваясь с общим смрадом заведения, порождал вонь, схожую с курящейся кучей навоза.

— А где толстяк? — спросил Энни у бармена, который неспешно тер тряпкой стакан.

Бармен посмотрел на Энни глазами, похожими на дырки в голландском сыре. Он был не китаец, а представитель одной из многочисленных народностей, населявших разбросанные в Тихом океане острова. Истинные китайцы их презирали и ненавидели. Энни, четко произнося каждое слово, повторил вопрос. Бармен мрачно кивнул в сторону комнаты за занавеской.

Толстяк сидел на стуле с сигарой в зубах. Малютка филиппинка делала ему массаж головы. Она была парикмахершей, о чем можно было легко догадаться по длинным шпилькам, натыканным в пучок ее смазанных маслом волос. Толстяк был обмотан куском ткани и казался еще более громоздким в едком дыме сигары, расползавшемся в опиумном тумане, как струя густой смазки в масле картера двигателя. Завидев Энни, толстяк расплылся в улыбке, выжидая, пока шкипер сформулирует свой вопрос на ломаном кантонском диалекте. Вдоль стен узкой, без окон, комнаты темными сгустками лежали курители опиума. Двое или трое мальчиков вертелись под ногами, выполняя требования клиентов.

— Она наверху, — сообщил толстяк, весело сверкнув маленькими глазками и закатив их под веки.

Энни направился к лестнице, ступая легко и осторожно, будто вместо ног у него были мягкие мохнатые лапы. Он словно боялся потревожить царство грез, наполнявших эту комнату. Лестница была узкой. Наверху виднелась дверь с прикрепленным над ней оберегом, состоящим из каких-то знаков, иероглифов, скрученных бумажек с заклинаниями — красных, черных, розовых. Энни постучал в эту дверь.

Открыла женщина. На ней был китайский халат чонсам, делавший ее карикатурной, так как туго обтягивал тело, а боковые разрезы доходили до бедер. Женщина застыла в вопросительной позе, выставив оголенное бедро, которое поблескивало, как стекающее с жареного картофеля масло. Энни, улыбаясь, старался смотреть не на обнаженную часть тела женщины, а на ее лицо.

— Привет, Принцесса. Ну, как поживаешь?

Правой рукой женщина залепила ему пощечину. И хотя ее ручка была очень маленькая и мягкая, положение женщины, вероятно, позволяло ей не только расточать очарование, но и одаривать оплеухами. У Энни от ее удара качнулась голова, и он непроизвольно приложил ладонь к пострадавшей щеке. При этом его движение было нежным, а брови взметнулись вверх; в глазах отразилась притворная боль.

Женщина стояла в дверях. Явная враждебность застыла на ее миловидном, гладком и лоснящемся личике с точеными и широкими, как рыбацкое каноэ филиппинцев, скулами. Оно сужалось книзу и кверху, что делало его похожим на экзотический фрукт. Ноздри раздувались, а пухлые губы дергались так, что запачкали жирной гонконгской помадой белоснежные зубы. От возбуждения женщина дышала быстро и прерывисто. Она заговорила, испытывая ненависть к своей профессиональной лексике, и каждое слово, казалось, было пропитано ядом:

— Ты опоздал.

— Прости, детка. У моего судна прохудилось днище.

— Опоздал на целых полгода. Вонючий мерзавец!

Казалось, сейчас она влепит ему еще одну пощечину, но, по всей видимости, ее удовлетворила реакция Энни на первую, и она весь свой гнев вложила в слова. Грязным потоком, сравнимым разве что с серной кислотой, не зная преград, они лились из ее ангельского ротика, орошая его лицо брызгами слюны.

— Ты обещал, что придешь завтра вечером! Так бы и отсекла твою башку, мистер! Возможно, скоро у тебя настанут очень тяжелые времена, ты увидишь! Где мои деньги? Я тебя, ублюдок, спрашиваю, где?! — Маленькая ручка, ароматизированная сандаловым маслом, мелькала у него перед самым носом. — Деньги, спрашиваю, где?

— Они спрятаны в моем бюстгальтере, — спокойно ответил Энни, глядя на женщину тем хитро-вожделенным взглядом, который в течение сорока лет помогал ему вести и постоянно выигрывать «битвы» с женщинами. («Битвы» — иначе не скажешь: Энни был слишком стар и грешен, чтобы дурить себя сентиментальными иллюзиями «любви» и «дружбы».)