Тигр, олень, женьшень - [84]

Чем объяснить такой контраст, о котором мы слышали, но в существование которого никогда до конца не верили? Составом почвы? Цепью гор, преградивших студеное дыхание Ледовитого океана?.. Не веря глазам, все ринулись к луковому полю, опустились на колени, сорвали по пучку, сунули в рот. Настоящий, живой! А ведь на Чукотке люди годами ели все консервированное и сушеное.

Теперь, весной, после долгой, темной, морозной зимы население нашего прииска «Южный», особенно женщины — два десятка молодых и чуть старше дам: старых там не водилось, — жаждало увидеть на столе живой, полный витаминов лук и свежую гусятину. На танцах в клубе они не скупились на улыбки, сулили охотникам спирт и особое расположение…

И вот он, лук, в наших руках, и гуси, правда, еще в небе, но тоже живые, гогочущие.

Пока мы ставили палатку, четверо молодых ребят, едва передохнув, нарвали огромные охапки лука, связали в пучки, доверху набили мешки и, помахав на прощание, тронулись в обратный путь. Стало еще тише и таинственнее, простор и безмолвие как-то оглушали.

На заре втроем отправились вверх, туда, где Ичувеем стеснен прижимом: здесь вода бежала заметно быстрее. Я замаскировался в кустах на излучине, где, заметил еще издали, время от времени тянули одиночки. Николай с Володей ушли выше.

Стараясь не делать лишних движений, осторожно посматривал по сторонам и вдруг на фоне голубовато-розового неба заметил приближавшегося гуменника. Гусак летел невысоко, не торопясь, забавно выворачивая голову боком, как бы что-то высматривая. Подпустив, я выделил почти по носику, ударил нулевкой. Гусак остановился, сломался в воздухе и рухнул на открытую вытаявшую полянку, на чистый серо-зеленый мох в нескольких шагах от скрадка. Лежал так красиво освещенный первыми лучами, что я не стал переносить его в тень на снег. А вскоре снял второго и бросил рядом. Третий гусь утянул довольно далеко. Притащив, я уложил его в тени под кустом на осевший снежный сугроб.

Солнце поднялось, стало припекать, занимался тихий, очень теплый и ясный для Чукотки день. На нашем берегу пролет прекратился, зато на противоположном, пологом, в полукилометре от реки, гуси устроили настоящий базар. Несколько стай нашли что-то привлекательное: они галдели, садились, взмывали, кружились и опускались вновь.

Я услышал отдаленный разговор, выглянул. Над кустами мелькали две серые шапки, сверкнули стволы ружей. Ребята подошли, и честолюбивый Николай Беляков пробурчал ревниво:

— Ого, целых три, сегодня только на тебя и летит. — И, оглянувшись на противоположный берег: — Видал, что там делается? Вот бы перебраться… Знаешь, мы с Володей нашли на берегу брошенные геологами тракторные сани, почти целые. Что, если отодрать борт и устроить плот? Возьмем шесты и — раз! — на тот берег! А?

Крупный, мешковатый Володя поддержал:

— Там и ломик гнутый валяется, за час можно управиться. Ты как?

Меня ли было уговаривать? Я сам бывал зачинщиком подобных авантюр. Тронулись не мешкая.

Высокие добротные сани только слегка перекосились — лопнул полоз, крепко засели в гальке. Огромные борта были совершенно целы, желтели толстые сухие доски — чем не плот? Не учли одного: то была крепчайшая и очень тяжелая даурская лиственница, заготовленная, вероятно, на Колыме. Но об этом не думали; засучив рукава принялись отдирать от стоек боковую стенку. Не помню, чем пользовались кроме старого ржавого ломика, однако намаялись досыта; исцарапали руки, перемазались в смоле, но в конце концов тяжеленный борт рухнул на берег. Провозились не час, а целых три, но зато обрели солидный плот.

Радуясь, как мальчишки, перетащили его к воде, опустили в заливчике на мелководье. Плот легонько покачивался и выглядел очень надежно. Снесли, сложили на середине рюкзаки и гусей, захватили выбранные из плавника палки, взошли на свой паром и оттолкнулись. Под весом трех взрослых мужчин и вещей плот заметно осел, сквозь щели забила фонтанчиками вода, но мы были счастливы, как герои кинофильма «Верные друзья»! Смеялись, шутили и, упираясь шестами в дно, старались направить свой ковчег к противоположному берегу.

Однако корабль слушался плохо, начал рыскать и кружить. А когда мы выбрались на фарватер, где мимо проносились ноздреватые льдины и шесты едва цепляли дно, плот совсем потерял управление. Все стояли уже по щиколотку в воде, а он шел туда, куда его несло бурное течение. Поняли, что влипли в историю, лишь тогда, когда предпринять что-либо было поздно. Теперь старались только устоять на ногах, не свалиться за борт. А плот все набирал скорость, и наш плес стремительно уходил назад: сто, двести, триста метров и никакой перспективы, кроме той, что в конце концов налетим на камни и опрокинемся…

— Что будем делать, а? — кричит как-то сразу осунувшийся Николай. — Что предлагаешь?

— Подождем, когда поднесет к островку и — прыгать, — кричу ему в ответ.

Володя угрюмо молчит и безнадежно смотрит на ускользающий, так глупо покинутый солнечный берег. И вдруг — поворот.

Нас несет к противоположной стороне, проносит мимо мыска. Беляков, не говоря ни слова — своя шкура прежде всего, — напяливает рюкзак, хватает ружье и — как кошка — прыгает к прибрежным кустам. Но до берега не дотягивает: подняв тучу брызг, уйдя по уши, все же достает ногами дно и успевает схватиться за поникший к воде тальник, карабкается на мысок. Мы видим все это мельком, нас проносит мимо, гонит на длинный голый остров, вдоль него. Я швыряю на косу шест, рюкзак, связку гусей, кричу: