Тиф - [10]

– Газет принести?

– Да, да… последних…

– Сейчас, товарищ…

Через полминуты он возвратился, неся четыре газеты.

– Вот все свободные в нашей палате.

– Бла…годарю… по…могите до кровати… и не закрывайте дверь… уйдете когда…

Поглядывая сбоку на пепельно-серое лицо трясущегося Наумчика, больной осторожно помог ему добраться до кровати.

Лишь только лег, как сердце забилось с такой силой, что почувствовалось знакомое ощущение разрыва. Страшная боль в сердце заставила закрыть глаза. Голова закружилась до тошноты. От утомления как-будто рассыпался на отдельные члены.

Наумчик не мог читать с таким трудом добытые газеты. Тщательно спрятал их под одеяло и затих, стараясь перебороть боль в сердце.

XXII.

С утра следующего дня началась необычная для госпиталя суета. Шмыгали сердитые сиделки, разнося по палатам ворохи одежды для больных. У многих не хватало вещей. Слышно было, как в соседней палате вспыхнул недовольный шум. Требования замены сопровождались матерными ругательствами. Наумчик болезненно ко всему прислушивался и нетерпеливо ждал, когда принесут одежду ему.

Одежду принесли сразу после обеда и бросили на кровать.

Часа через два вошли сестра и двое санитаров.

Сестра принесла револьвер и бумажник. Положила их в вещевой мешок Наумчика. Санитары всунули Наумчика в шинель и повели под руки.

На дворе он увидел только одно огромное высокое небо и больше ничего. Лишь странно, как-то в пространстве, еще мелькнула надпись: "Канцелярия". И Наумчику показалось, что он видел ее тысячу лет назад.

И вдруг перед ним двуколка. Бросилась в глаза серая палатка, поставленная на ней. Наумчик хотел подумать еще о чем-то связанном с палаткой, но огромное высокое небо скрылось. Он очутился на соломе в полутемноте.

Через секунду он понял, что в палатке лежат еще двое. Наумчик приготовился им что-то сказать, но почувствовал, что движется. Двуколка, лишенная рессор, запрыгала по камням шоссе. Резкие толчки едва не вырвали у него стона. Двое других протяжно застонали. Голова Наумчика беспомощно билась о дно двуколки. Сразу к горлу подступила тошнота. Сделалось худо и он лишился сознания.

От госпиталя до вокзала было полверсты. Но когда Наумчик очнулся, густая темнота окружала его. Он догадался, что очнулся только потому, что прямо над ним в черной вышине мигал тусклый фонарь. Где-то гудел ветер. Наумчик упорно смотрел на мигавший в черном воздухе фонарь и, напрягая мысль, старался понять, реален ли этот фонарь или он светит где-то внутри него. И вдруг неожиданно услышал завывание ветра. Слуховое впечатление сразу создало уверенность, что все это реально.

Тогда он попытался оглядеться и смутно понял, что лежит на щелистых досках железнодорожной платформы в груде других больных. Из темноты и тишины ярко стали выделяться негромкие стоны, проклятия войне, Советской власти, порядкам. Звуки закипали над явственно копошившейся кучей больных.

Потом он смутно увидел зачерневшую на путях цепь ровных вагонов. Вздрогнул от раздавшегося где-то пронзительного паровозного свистка. Вдруг сделалось холодно. Зубы застучали друг о друга.

Наумчик закрыл глаза. Сразу понеслись огненные пятна, похожие на фонарь. Тонко клюнула в голове почти призрачная мысль: "скорей бы подошли вагоны"… Потом все смешалось.

Всю ночь лежал Наумчик на платформе. Вагоны подали только под утро. Наумчик уже не слышал ни сдержанного грохота колес медленно подходившего поезда, ни паровозного свистка. Не слышал так же, как его внесли в вагон и не раздевая положили на подвешенную койку.

XXIII.

Госпиталь, куда по плану эвакуации были назначены больные, отстоял от Орши в 130 верстах. Эти 130 верст ехали трое суток. Из разбитых окон вагона дуло, втекали струйки дождя. Больных кормили только воблой и хлебом.

Наумчик все время находился в какой-то летаргии. Чаще всего он лежал с открытыми глазами, но тем не менее ничего не видел и не слышал. Зрительные и слуховые впечатления совершенно не воспринимались. Во внутренних областях сознания также была пустота.

Утром на четвертый день поезд остановился на конечной станции. Целый день происходила выгрузка. Потом больных везли на двуколках каким-то парком. Перед бараками их свалили прямо на сырую осеннюю землю. Лежали до темноты. Потом по одному вносили в канцелярию, переписывали, мыли опять и разносили по палатам.

Наумчик не выходил из своей летаргии. С открытыми, остановившимися глазами он лежал в двуколке, потом перед бараками. Такого-же неподвижного его раздевали, мыли, несли какими-то коридорами. На мягкой кровати, в тепле он первый раз за все четыре дня заснул.

XXIV.

Проснулся он в середине ночи, широко открыл глаза и стал всматриваться в незнакомую комнату. На столике в углу тускло горела керосиновая лампа и призрачно освещала белевшую фигуру сиделки, спавшей головой на столе. Комната обширная, с низким потолком. По стенам неясно чернеют ряды кроватей. Слышен бред, стоны в полусне, бормотанье. За черными окнами жалобно шумят деревья, а к самым окнам из черной темноты припадает и тонко гудит огромный ветер.

Неожиданно Наумчик вздрогнул. Рядом с ним раздался мучительный стон. Потом на кровати, опираясь на руки, приподнялась белая фигура и быстро быстро заговорила. Сиделка вскочила и подбежала, но фигура уже опять упала и выла по-звериному. Наумчик смотрел и прислушивался, весь похолодев, и вдруг внутри разлилась горячая уверенность, что сам он здоров, здоров, здоров…