Тиберий - [18]

Сенат, в свою очередь, должен был тонко лавировать, чтобы не спровоцировать тирана на кровавую расправу, но выторговать у него как можно больше прав, показав свою лояльность, убедить в целесообразности сотрудничества. Поэтому под прикрытием лести нобили норовили всячески урезать власть принцепса. Ситуация осложнялась еще и тем, что сенат не был единым органом, и каждый здесь, помимо магистральных целей своего сословия, старался решить еще и личные задачи. У кого-то они были мельче, у кого-то крупнее, а кое-кто готовил почву для будущих переворотов. В самом деле, почему бы не дерзнуть видным и истинно талантливым людям, ведь Тиберий все-таки — не Август? Он пробрался к власти происками Ливии, обольстившей, будучи еще замужем за Клавдием, влюбчивого Октавиана, а затем, как многие считали, уничтожившей всех его прямых потомков мужского пола — "матери опасной для государства и плохой мачехи для семьи Цезарей", — как сказал Тацит. Ну, и конечно же, сенаторы мечтали хотя бы на горизонте увидеть зарю возрождающейся республики. При Августе нормализовалась хозяйственная жизнь государства, почему бы теперь не взяться за восстановление и его политической системы. Многим все еще казалось, что принципат Августа — не новая эпоха, а лишь переходный, реставрационный этап на пути к обновленной республике. Причем последняя мысль не была чужда и самому Тиберию.

Между тем накал страстей в курии нарастал. И сенат, и принцепс давно провели разведку боем, затем показали фронты своих войск. Теперь день уже клонился к закату, наступал решающий час. Аррунций упивался собственным красноречием. Сегодня его речь была главным оружием сената. Он должен был вывести принцепса из равновесия, заставить его раскрыться, чтобы потом в открытой дискуссии принудить к капитуляции, либо к заключению перемирия на выгодных нобилям условиях. От его проницательности не укрылось нервозное состояние Тиберия в начале выступления. Он видел, как злобно стискивал зубы этот кукушонок из гнезда Августа, и внутренне торжествовал. Аррунций верил в могущество своего интеллекта и не сомневался, что раз уж он заставил принцепса слушать себя, то в дальнейшем сумеет заворожить его волшебной песнью и подчинить своей воле.

Когда же, наконец, Аррунций смолк и, продолжая оставаться на ораторском возвышении, упивался произведенным эффектом, Тиберий действительно присмирел. Он пребывал в глубокой задумчивости, постепенно сменявшейся в его облике озабоченностью и сомнением, но уже с проблесками некоего просветления. Черты лица Тиберия были красивы, но в нем отсутствовало обаяние. Необходимость скрывать мысли и чувства придала этому лицу вид отчужденной замкнутости, которую окружающие с подачи недоброжелателей считали надменностью. Теперь же маска нелюдимости спала с него, и даже циничным сенаторам Тиберий показался весьма приятным человеком, внушающим доверие. Если бы они знали, каких усилий стоило ему это лицедейство! Однако Тиберий в который раз совершил насилие над своей природой, желая внушить сенаторам обманчивую надежду.

— Благодарю тебя, Луций, — как можно дружелюбнее сказал он, но, фамильярно назвав Аррунция по одному только имени, едва не задохнулся от презрения к самому себе. — Ты заставил меня о многом задуматься…

Тиберий намеренно сделал паузу, и зал послушно наполнил возникшую тишину ободряющими репликами.

— Доколе же ты, Цезарь, будешь терпеть, что государство не имеет головы? — воскликнул Квинт Гатерий.

— Однако, если Цезарь не отменил своею трибунской властью постановления консулов о наделении его статусом принцепса, то, значит, нам стоит надеяться на удовлетворение наших коленопреклоненных просьб! — заметил Эмилий Скавр.

Раздались и другие голоса.

Тиберий мгновенно изменился в лице.

— Извини, Квинт, если я как сенатор возражу тебе, — обратился он к Гатерию в подчеркнуто вежливой форме, но угрожающим тоном, и далее начал говорить об умалении им величия сената и римского государства вообще. Высказывание Эмилия при этом он оставил без ответа, так как оно слишком явно уличало его в лицемерии.

Постепенно, от фразы к фразе нагнетая экспрессию, он обрушился на Гатерия, а по делу на весь сенат с гневной критикой, суть которой все более терялась в зыбких дюнах двусмысленностей.

Сенаторы, полагавшие, что спектакль закончен и начался торг, теперь опешили. Кто-то растерялся, кто-то устрашился, а некоторые взъершились и забыли об осторожности.

— Пусть он правит или пусть уходит! — воскликнул один смельчак.

— Иные медлят делать то, что обещали, а ты медлишь обещать то, что уже делаешь! — дерзко бросил другой.

Бунт нарастал, в зал выбрасывались самые противоречивые реплики.

Вдруг Тиберий усмехнулся и немигающим взглядом обвел сенатские ряды. Все разом замерли, словно узрели лик Медузы Горгоны, внезапно явившейся сюда из греческого мифа. Тиберий узнал все, что ему требовалось, и расстановка сил теперь для него была ясна. Он четко представлял, чего можно ожидать от этих людей всех вместе и чего — от каждого порознь.

— Мне все понятно, — вставая, объявил принцепс, но голосом облек свое заявление в такие тона, чтобы окружающим ничего не было понятно, и в холодном мраке неизвестности им бы чудились химеры.