The Man of Property — Собственник - [27]

Under the influence, however, of a cup of tea, which he seemed to stir indefinitely, he began to speak at last.	Однако под влиянием чая, который он рассеянно помешивал ложечкой, старый Джолион, наконец, заговорил.
A new vista of life was thus opened up, a promised land of talk, where he could find a harbour against the waves of anticipation and regret; where he could soothe his soul with the opium of devising how to round off his property and make eternal the only part of him that was to remain alive.	Ему открылись новые жизненные просторы, земля обетованная, где можно говорить, можно укрыться в тихой пристани от бури предчувствий и сожалений; успокоить душу опиумом всяческих уловок, направленных на то, чтобы округлить свое состояние и увековечить единственное, что останется жить после него.
Young Jolyon was a good listener; it was his great quality.	Молодой Джолион умел слушать: это всегда было его большим достоинством.
He kept his eyes fixed on his father's face, putting a question now and then.	Он не сводил глаз с отца, время от времени вставляя вопрос.
The clock struck one before old Jolyon had finished, and at the sound of its striking his principles came back.	Пробило час, а старый Джолион еще не успел сказать всего, но вместе с боем часов к нему вернулись его принципы.
He took out his watch with a look of surprise:	Он с удивленным видом вынул карманные часы.
"I must go to bed, Jo," he said.	— Мне пора спать, Джо.

Young Jolyon rose and held out his hand to help his father up.	Молодой Джолион поднялся и протянул руку, помогая отцу встать.
The old face looked worn and hollow again; the eyes were steadily averted.	Это старческое лицо снова показалось ему утомленным и осунувшимся: глаза отца упорно смотрели в сторону.
"Good-bye, my boy; take care of yourself."	— Прощай, мой мальчик; береги себя.
A moment passed, and young Jolyon, turning on his, heel, marched out at the door.	Прошла минута, и, повернувшись на каблуках, молодой Джолион зашагал к двери.
He could hardly see; his smile quavered.	Он почти ничего не видел перед собой; его улыбающиеся губы дрожали.
Never in all the fifteen years since he had first found out that life was no simple business, had he found it so singularly complicated.	Ни разу за все пятнадцать лет, пробежавшие с тех пор, как он впервые понял, что жизнь не простая штука, не казалась она ему такой сложной.

III. Dinner at Swithin's — Обед у Суизина

In Swithin's orange and light-blue dining-room, facing the Park, the round table was laid for twelve.	Круглый стол в оранжево-голубой столовой Суизина, выходившей окнами в парк, был накрыт на двенадцать персон.
A cut-glass chandelier filled with lighted candles hung like a giant stalactite above its centre, radiating over large gilt-framed mirrors, slabs of marble on the tops of side-tables, and heavy gold chairs with crewel worked seats.	Хрустальная люстра с зажженными свечами свешивалась над столом, как громадный сталактит, озаряя большие зеркала в золоченых рамах, мраморные доски столиков вдоль стен и громоздкие позолоченные стулья, расшитые шерстью.
Everything betokened that love of beauty so deeply implanted in each family which has had its own way to make into Society, out of the more vulgar heart of Nature.	Каждая вещь говорила о любви к красивому, так глубоко коренящейся во всех семьях, которые пробивают себе дорогу в изысканное общество из самых недр естественного бытия.
Swithin had indeed an impatience of simplicity, a love of ormolu, which had always stamped him amongst his associates as a man of great, if somewhat luxurious taste; and out of the knowledge that no one could possibly enter his rooms without perceiving him to be a man of wealth, he had derived a solid and prolonged happiness such as perhaps no other circumstance in life had afforded him.	Суизин не признавал простоты и очень любил позолоченную бронзу, что всегда выделяло его среди остальных членов семьи как человека с большим, хотя и несколько причудливым, вкусом, и сознание того, что всякий входящий в его комнаты сразу же видит в нем человека со средствами, неизменно доставляло ему такую радость, какую он вряд ли мог почерпнуть из других обстоятельств своей жизни.
Since his retirement from land agency, a profession deplorable in his estimation, especially as to its auctioneering department, he had abandoned himself to naturally aristocratic tastes.	Покончив с агентством по продаже домов — профессией, по его понятиям, весьма предосудительной, особенно в той ее части, которая касалась аукционов, — он всецело отдался своим аристократическим вкусам.

The perfect luxury of his latter days had embedded him like a fly in sugar; and his mind, where very little took place from morning till night, was the junction of two curiously opposite emotions, a lingering and sturdy satisfaction that he had made his own way and his own fortune, and a sense that a man of his distinction should never have been allowed to soil his mind with work.

Роскошь, в которой он жил последние годы, засосала его, как патока муху; а в мозгу Суизина, ничем не занятом с раннего утра и до позднего вечера, странным образом сочетались два противоположных чувства: издавна укрепившееся удовлетворение тем, что он сам пробил себе дорогу и нажил состояние, и уверенность, что такому человеку, как он, никогда не следовало бы утруждать свою голову работой.