The Irony Tower - [125]

В настоящее время Никита Алексеев и Юлия Токайе ищут деньги на строительство центра советских художников в Париже. Это должно быть такое место, где они могли бы хранить работы, которые не хотят везти в Москву, где они могли бы жить в перерывах между выставками на Западе, встречаться друг с другом и устраивать выставки без оглядки на рынок. Там должны быть библиотека, архив, пространство для дискуссий, это должно быть место, которое будет их приютом, когда у художников не будет времени добраться до дому. Меньше говорят о другом – если в Москве все пойдет по худшему сценарию: это место тогда может стать гаванью, прибежищем, где они смогут жить, этаким Фурманным-на-Сене, откуда можно будет вести переговоры о новом гражданстве, если возникнет такая необходимость.

Постоянно жить в состоянии полной боевой готовности, в ситуации предсказуемой нестабильности настолько тяжело, что об этом невозможно рассказать словами. Но, как и любые трудности, которые тяжело выносить до тех пор, пока они не станут привычными, они в конце концов принимаются как данность, и на них перестают обращать внимание. Злобные, ревнивые к чужому успеху и незрелые, какими они в разной степени проявляли себя с начала перестройки, эти художники умудрились сохранить свои моральные устои, и если сбудется худший сценарий, если их отправят на соляные копи, нет никакого сомнения, что они останутся верны себе даже там. До какой степени они сохранят свою цельность в условиях западного изобилия, мы сможем увидеть позже.

Понедельник, 19 августа.

В 8 утра меня разбудил телефонный звонок фотографа Виктории Ивлевой: «Прости, что звоню в такую рань, но боюсь, нам придется отменить сегодняшний ужин. Горбачев подал в отставку, и я думаю, что не смогу сегодня ничего купить, а дома хоть шаром покати».

Три дня в августе [34]

Мозг мой затуманился, и я на автомате повторил: «Горбачев подал в отставку». Она сказала: «Похоже, да, но это все, что я знаю».

Я приходил в себя после вечеринки, которая длилась до самого рассвета, типичные посиделки московских авангардных художников, поэтому сказал: «Хорошо, Вика, поговорим позже» – и лег обратно спать. Настроение в Москве в тот август было самым позитивным, а всеобщее отношение к Горбачеву настолько пренебрежительным, что его отставка отозвалась в моей раскалывающейся голове лишь вялой мыслью о еще одном бессмысленном шаге в процессе перестройки политической системы СССР. Его решение уйти – пустяк, из-за которого не стоит особо волноваться.

Когда я, наконец, встал и включил телевизор на канале Си-эн-эн – одно из немногих преимуществ элитных гостиниц Москвы, – диктор довольно смущенно рассказывал об «исчезновении» Горбачева. Несколько раз прозвучало слово «переворот». Я выглянул в окно. Вдоль Рождественки, как обычно, стояли уличные торговцы, толпа прохожих текла в сторону входа в метро «Кузнецкий мост» в попытках купить что-нибудь.

Я позвонил в Фурманный, в дом, превращенный советскими авангардными художниками в сквот, в котором я прожил с ними почти три года, общаясь на английском, французском и фрагментарном русском. Только что я написал и издал книгу о наших совместных приключениях.

Трубку подняла Лариса Звездочетова. «Ты слышала что-нибудь о том, что происходит?» – спросил я. «Значит, это правда? – ответила она. – Сегодня в 8 утра мне позвонил Антон Ольшванг с ужасной новостью о Горбачеве, но я ему сказала, что устала от его назойливого чувства юмора, и продолжила спать». В 11 часов Ларисе позвонил другой приятель и сообщил, что видел танки, двигающиеся в сторону Белого дома. Решив, что это какие-то учения, она опять легла спать. «Но когда я проснулась, включила телевизор и увидела по всем каналам балет Чайковского, – сказала она, – тогда я по-настоящему испугалась».

Захватив с собой своего брата Дэвида, который приехал в Москву впервые, я поехал в разваливающийся дом, ставший прибежищем андеграундных художников. Мы поднялись на верхний этаж, где располагались мастерские восьми художников и где мы обычно выпивали и общались по вечерам. Две недели назад мы отмечали здесь день рождения Кости Звездочетова, мужа Ларисы, и Андрей Филиппов, давний друг и соратник Кости, подарил имениннику «самый большой в мире флаг России» собственного изготовления. Работа эта, намекающая на сложные отношения между русским национальным духом и советской бюрократией, на этот раз использовалась как шаль: Костя встретил нас закутанным в гигантский триколор общей площадью 10 квадратных футов.

Ему удалось поймать «Радио Свобода», но звук все время пропадал. Поэтому мы слушали вполуха; с брежневских и хрущевских времен ирония стала для моих русских друзей средством борьбы с собственными страхами и кризисами, а разговор, наполненный остротами, вполне заменял собой официальные новости. Художники давно поняли, что единственный способ бороться с правительством, выдающим ложь за правду, состоит в том, чтобы выдавать правду за шутку. Юмор стал средством зашифрованной коммуникации, и, пока они шутили, они могли, не опасаясь, говорить о чем угодно. Но сегодня художники, прикрываясь стебом, собирались с духом, который им понадобится в ближайшие несколько дней. Скоро им придется расстаться с привычной безалаберностью, разворачивающаяся катастрофа потребует от них ясных и конкретных действий.