Тётя Жанна - [2]

Дверца захлопнулась. Она успела заметить дома, показавшиеся ей совсем маленькими, да улицу, до конца которой, у моста, они доехали почти сразу же.

– У вас не осталось багажа в камере хранения? Его не нужно забрать?

Ей не терпелось оказаться внутри, в безопасности, и она низко наклонила голову, чтобы помешать прохожим увидеть ее лицо. Невероятно, чтобы у отеля были прежние хозяева, месье и мадам Луазо (мадам Луазо, Матильда, носила парик): когда она уехала отсюда, им обоим было по меньшей мере по семьдесят лет. Справа она успела мельком заметить новое крыло здания, пристроенное недавно, и ей показалось, что чуть дальше она разглядела на террасе металлические столики среди растущих в кадках лавров.

– Для одного человека?

– Для одного.

– На ночь или на несколько дней?

– Может быть, на несколько дней.

Она не знала. Вряд ли она проведет в отеле больше одной ночи. Это было почти немыслимо, но ей казалось, что этими маленькими хитростями ей удастся избежать худшего.

– Семнадцатый номер свободен, Мартина?

– Жилец уехал, но я не знаю, успели ли прибрать комнату.

Они были совсем молодыми и, должно быть, поженились недавно; казалось, они играют в хозяина и хозяйку отеля. Мартина крикнула с лестницы:

– Ольга! Семнадцатый готов?

– Да, мадам.

Приезжая заполнила бланк на имя Мартино, разумеется; Жанна Мартино, пятидесяти семи лет, родившаяся в... Родившаяся здесь! Не в отеле «Золотое кольцо», но едва ли в сотне метров отсюда, как раз напротив, по ту сторону моста. Пересекая тротуар, она избегала смотреть в том направлении. Может быть, ее комната будет выходить окнами на реку? Скорее всего, нет. Одиноким постояльцам такие номера не дают. Особенно в августе, в субботу вечером.

Старые Луазо, словно Филемон и Бавкида, не могли, конечно, и представить себе, что когда-то в их заведении будут бродить женщины, одетые всего-навсего в короткие полотняные брючки и некое подобие бюстгальтера, причем немалую часть их составляли матери семейств; какойто мужчина с обгоревшими на солнце плечами разгуливал с голым торсом, поросшим густой коричневой шерстью.

– Обед будет через пятнадцать минут, – объявил хозяин (или управляющий).

В гостиничной суете и толкотне ей позабыли доставить чемодан, но она не стала требовать этого, а сама затащила его на третий этаж, довольная тем, что ей удалось добраться так незаметно. Даже Ольга, горничная, судя по всему, не знала о том, что она уже поднялась в номер, потому что не пришла предложить свои услуги.

Семнадцатый номер окнами выходил во двор, где старые конюшни были переделаны в гаражи. Воздух синел и сгущался подобно дыму. Почему бы сразу же не лечь в постель? Две-три таблетки снотворного помогли бы ей уснуть.

По привычке она распаковала чемодан и разложила его содержимое в стенном шкафу и комоде. Потом сполоснула лицо и, не зажигая лампу, уселась на единственное жесткое и узкое кресло синего цвета, которое своим видом наводило на мысль о распродажах в крупных магазинах.

Прошло некоторое время, и незаметно опустилась ночь; едва уловимо нарастал шум, становясь все более отчетливым и различимым, – прежде всего, конечно, доносившийся через открытые окна гул обеденного зала, где начали подавать ужин; гул с террасы, где люди в вечерней прохладе продолжали выпивать; хлопали двери; какая-то нетерпеливая мать укладывала ребенка в постель и крикливым голосом угрожала ему всякими небесными карами, если он тотчас же не уснет. Потом, несмотря на шум от проезжавших машин и гудки клаксонов, Жанна различила более тонкий, почти мелодичный звук реки, нечто вроде дружеского оклика, раздающегося от того места, где поток воды рассекается устоями моста.

– Я устала! – произнесла она громко.

Ее собственный голос словно составил ей компанию. Она повторила почти умиленно:

– Боже! Как я устала!

Смертельно устала. Устала до такой степени, что была готова усесться у любого порога – где-нибудь на улице, на платформе вокзала – и предоставить событиям идти своим чередом.

Она была толстой. Она ощущала себя чудовищно толстой, ей приходилось таскать, передвигать всю эту рыхлую плоть, вызывавшую у нее отвращение; она не признавала в этой плоти себя.

Толстый бочонок!

Нет! Только не это! Она не должна больше думать об этом, иначе у нее пропадет вся решимость.

Ночь волнами проникала в окно, вызывая у нее страх, но сил, чтобы встать и повернуть выключатель, не было; она продолжала сидеть, охваченная душевной болью, и убаюкивала эту свою боль, подобно тому как пытаются перехитрить ноющий зуб. Она была сама себе противна не только из-за двух стаканчиков, выпитых в Пуатье. Она испытывала стыд от своего пребывания здесь; оттого что вернулась сюда – в ожидании чего? С надеждой на что?

Боль внутри не проходила, и она сжала левую грудь рукой, почувствовав от этого разливающееся тепло и покой; в конце концов ее охватило ощущение чуть ли не неги; капли влаги скопились под ее закрытыми веками, в то время как она, с непроизвольной гримасой человека, собирающегося заплакать, повторяла уже другим голосом:

– Как же все-таки я устала!

Она так и уснула в кресле, без снотворного, и когда внезапно проснулась, шум отеля уже почти сошел на нет. Она включила свет и в резком свете лампы посмотрела на свои часы.