Тетушка Тацуру - [6]

Под вечер второго дня люди проснулись и увидели, что их раненые покончили с собой. Они не хотели быть обузой, сговорились ночью, а потом, поддерживая друг друга, бесшумно отошли на пятьдесят шагов от лагеря и убили себя, каждый по-своему.

Спустя еще день отряд вышел на горную тропу, по которой при­ходилось ползти едва ли не на четвереньках. Они снова и снова меняли маршрут, выбирая самые безлюдные тропы, но все эти тропы проходили в горной глуши. Дети не пили два дня подряд и не могли идти дальше, как их ни уговаривай, а младенцы за спинами у матерей или впали в забытье, или плакали навзрыд — нет, это был уже не плач — так кричат перед смертью дикие звери.

Риса не осталось ни зернышка. Изголодавшиеся матери все совали свои сухие сморщенные груди детям: и младенцам, и старшеньким. Даже

о малышах, оставшихся без родителей, они могли позаботиться только гру­дью. Колонна давно уже потеряла форму, растянувшись на три ли в длину, то и дело чьи-то дети терялись, а взрослые умирали. Лишь одно обещание двигало теперь малышей с места: «Скоро придем, а как придем — можно будет отдохнуть». Дети ничего уже не ждали: только бы дать ножкам отдых; они не верили больше обещаниям про еду и питье, что ждут их в убежище.

Так в сентябре 1945 года шел по Северо-Востоку Китая этот отряд, похожий больше на голодного духа. Осенние листья вокруг пылали алым, словно жаркий костер.

Осень на Северо-Востоке короткая, когда утром путники останавлива­лись разбить лагерь, повсюду лежал иней. Они кормили свои тела ягодами и дикими травами, а души питали твердой верой в то, что дойдут до убежи­ща. На пятнадцатый день от отряда осталось тысяча триста человек.

Однажды утром путники наткнулись на миньтуаней. Сами того не зная, они прошли слишком близко к селу и всполошили триста с лишним квартировавших там бойцов. У миньтуаней были хорошие японские вин­товки и артиллерия, сначала они ударили по путникам встречным огнем, а потом, обратив их в бегство, палили в спины. Отряд отступил в сосновый лес на гребне горы, только тогда выстрелы стали реже. Женщины бежали, похватав детей на руки или усадив за спину. У Тацуру на спине сидела трехлетняя девочка, у нее держался жар, и каждый ее выдох обжигал сзади шею Тацуру, словно клубок огня. Мать девочки звали Тиэко, она несла на руках сына, ему не было еще и года. Не обращая внимания на пули, Тиэко уселась на землю, в уголках ее рта взбилась пена. Кто-то из женщин вернулся, потащил ее за собой, но Тиэко яростно отбивалась, уцепившись ногами за дерево. Мальчишка визжал у нее в руках, а вытаращенные глаза Тиэко, из которых, казалось, ушла душа, походили на две пустые ямы. Она склонилась к плачущему малышу — а дальше люди видели лишь, как ее лопатки, острые, точно ножи, на секунду неестественно вздыбились под кожей. Когда Тиэко выпрямилась, ребенок уже умолк. И женщины вокруг молча отпрянули назад, глядя, как она кладет на землю мертвого малыша, обеими руками медленно хватается за дерево и подтягивается наверх.

Убив сына, Тиэко рванулась к дочери, сидевшей за спиной у Тацуру. Та взмолилась: «Убей ее завтра, пусть поживет еще денек!» Тацуру была все-таки моложе и сильнее, и убийце, прикончившей только что своего ребенка, было ее не догнать. Старший сын Тиэко набросился на нее сзади с палкой в руках. Сначала она уворачивалась, закрывала голову, но потом медленно опустила руки, и десятилетний мальчик избил ее так, что живого места не осталось.

Так началось детоубийство. С этой минуты матери стали душить больных и слишком маленьких детей. Снимаясь с лагеря, никто теперь не замечал, что в соседней семье пропал ребенок. У матерей судьба такая: один ребенок погибнет, зато другой выживет, и нужно беречь тех детей, которых сможешь сберечь. Даже самки животных наделены этим особым, данным творцом правом: если они чуют врага и знают, что детеныша не спасти, то лучше уж загрызут его сами. Лица у женщин стали отупевшими и неживыми, а в глазах у всех бушевала безмолвная истерика. Тацуру так и не позволила Тиэко подойти, а перед сном привязала больную девочку поясом к своей груди. На другой день утром спасенная малышка неожи­данно поправилась. Тацуру растолкла дикий каштан в кашицу, скормила ей и пообещала, что через день они дойдут до убежища. Девочка спросила Тацуру:

— Что у тебя с лицом?

— Это не настоящее, я намазалась черным илом с реки.

— Почему?

— За черным вонючим илом никто не увидит моего настоящего лица.

— А зачем это?

— Скоро будем проходить через поселок, нельзя, чтоб чужие видели мое лицо.

Девочка сказала Тацуру, что ее зовут Сато Куми, ее дом в Уэно, город Токио. По пути в убежище матери заставили детей затвердить наизусть, откуда родом их семья: если с мамой случится беда, по этой ниточке ребе­нок отыщет потом своих родных.

То был единственный разговор между Тацуру и Куми перед последней бедой.

Они снялись с лагеря глубокой ночью. Мать Куми не проснулась. Путники срезали у Тиэко прядь волос, повязали на Куми и отправились в дорогу.

Тьма рассеялась, ей на смену пришел новый день. Погожий осенний день, все были рады ему как никогда, ведь убежище совсем близко. Высо­кая полынь покрылась белоснежным инеем, расстилаясь вдаль, докуда хва­тало глаз. Люди совсем выбились из сил и крепко уснули, едва успев лечь на землю. Они спали тихо и строго, как мертвые, и сотня лошадей, галопом примчавшихся к лагерю, не разбудила их.