Тетушка, которая не умирает - [2]

Он был значительно старше меня: когда мы поженились, ему было тридцать два, а мне восемнадцать. Впрочем, против такой разницы в возрасте я ничего не имела, потому как сама хотела выйти за зрелого мужчину. А родители мои были так бедны, что им было все равно, какого возраста жених и чем он занимается. Но, что ни говори, муж мой был хорош и в свои тридцать шесть. Высокий, красивый, стройный, с густой шевелюрой, привлекательной наружности. По одному лишь его виду можно было сказать: настоящая белая кость. Несмотря на нашу разницу в возрасте и его солидность, я обращалась к нему, как водится: «аапни». Эта привычка сохранилась у меня и по сей день.

Через несколько дней после свадьбы, поймав его в добром расположении духа, я сказала:

– Объясни, кому я должна подчиняться в этой семье, а то мне невдомек?

– Что ты имеешь в виду? – изумленно спросил он.

– Хотелось бы знать, кто оплачивает здесь мою еду и проживание?

– Что за вопрос? За нас обоих платит один и тот же человек.

– Только я не могу взять в толк, кто это.

– А зачем тебе знать? Тебя кормят, и все, или тебе этого мало?

Я покачала головой.

– Нет, так не годится. Кто-то платит за все это. Кто же?

Он мог разозлиться, мог меня обругать. По крайней мере, я этого ожидала. Но он не разозлился. А с серьезным, озабоченным видом спросил:

– Ты хочешь сказать, что не знаешь?

Я робко пролепетала:

– Не сердись, просто я слыхала какие-то немыслимые вещи. Мне сказали, будто твоя семья зарабатывает на продаже золота и земли.

Он ничего не подтвердил и не опроверг. Сидя у окна нижнего этажа, он потягивал вечерний чай. За окном, на покрытой обшарпанной штукатуркой стене висела открытая водосточная труба. Комната кишела комарами, а из трубы тянуло жуткой вонью. Вечер был тягостно унылый.

Неспешно допив чай, он поставил чашку на старомодный круглый деревянный стол и, повернувшись ко мне, сказал:

– Верно, я собирался сказать тебе еще кое-что.

Меня обдало волной страха. Вид у мужа был грозный, а голос звучал и того хлеще. Но свекровь предупреждала меня, чтобы я ничего не боялась. И я сказала:

– Фамильное золото, как и семейная земля, – вещь священная. Я слыхала, что негоже разбазаривать ни то, ни другое.

Он был мрачный и беспомощный, о чем можно было судить по его словам. Прокашлявшись, он сказал:

– Ума не приложу, что делать.

Набравшись смелости, я ответила так:

– Видишь ли, золото – штука невечная. Земля, пожалуй, тоже. Надо бы нам быть поосмотрительней, так ведь?

Тогда он без всякой утайки сказал:

– Кому это нам? Тебе и мне, что ли?

– Нет, конечно, – тут же ответила я. – Всем нам, каждому члену семьи.

Он печально проговорил:

– Свадьба – тоже удовольствие не из дешевых. Кстати, а что это ты вдруг так заговорила?

– Сам знаешь, я из бедной семьи. А беднякам приходится в жизни несладко. Твоя родня вряд ли смогла бы смириться с нуждой. Вы же выросли в роскоши.

– Надеюсь, тебя здесь никто не унижал за то, что ты из бедной семьи?

– Никто. Но я всегда чувствую себя неуверенно, оттого что моя родня бедствует.

Тогда он мягко сказал:

– У тебя нет причин для неуверенности. Ведь твоя родня жила открыто. Да и мы знали, что делали. Думаешь, я совсем никудышный?

– Вовсе нет, – поспешно ответила я. – Ты, видно, даже не знаешь, как я тебя уважаю. При чем тут никудышный? Не в этом дело. Ты мог бы запросто зарабатывать на жизнь, если б захотел.

– Но как? Я всего лишь бакалавр. В лучшем случае меня возьмут только клерком. Да и такую работенку еще поди поищи. К тому же я никогда не помышлял о службе.

– Тебе вовсе не обязательно наниматься на работу. Открой свое дело.

– Дело! Такое занятие для торгашей. Такое, пожалуй, не по мне.

Я рассмеялась в ответ.

– Ладно, – сказала я, – не бери в голову. Тебе пора прогуляться. Мы еще поговорим об этом и что-нибудь придумаем, хорошо? Ты же не обидишься?

Он ушел с озабоченным видом, ничего не сказав в ответ. Может, здорово расстроился и попросту не обратил внимания на мои слова.

Жизнь в маленьком городке была тоскливая. Сходить в гости было не к кому, а из развлечений только кино, и то одни лишь старые фильмы. Единственное, чем можно было себя потешить, так это сплетнями с соседями. Но в этой семье даже это занятие было под запретом, потому как общаться с простолюдинами у них считалось зазорным. В результате вечерами было и впрямь тягостно и уныло. Хоть плачь. Понятно, я скучала по родителям. Мужчины еще могли выходить из дому, беседовать с соседями или играть в карты, а женщинам и этого не позволялось. Свекровь тешила себя вечерней медитацией и молитвами. Невестка терпеть меня не могла. И мне было очень одиноко.

Жили мы в южной половине дома. Наша часть состояла из десяти комнат, помещавшихся на трех этажах. Другие претенденты на собственность занимали не то семь, не то восемь комнат в северной половине. С нами соседствовало еще несколько человек. У старшего брата мужа детей не было, они с женой проживали в двух комнатах второго этажа. Старший брат свекра тоже размещался в двух комнатах. Мы с мужем располагались в одной комнате нижнего этажа, а свекор со свекровью – в двух других. Пиши жила на втором этаже. Я все удивлялась, к чему ей столько комнат. И по возможности старалась обходить ее стороной. От одного ее взгляда у меня кровь стыла в жилах. Если с ней что-нибудь случалось, она так визжала из своего уединенного убежища, что ее визг разносился по всему дому. Мне еще никогда не случалось слышать, чтобы так кричали. Как-то раз после нашей свадьбы она послала за мной и повесила мне на шею толстое золотое ожерелье. До поры меж нами все ладилось. Но однажды она так рассерчала на меня, что от унижения мне даже захотелось расплакаться. Другая, будь она храбрее, сняла бы с себя ожерелье и вернула его. А я не смогла. Она намекнула, что ей мало радости оттого, что племянник ее взял себе в жены нищенку. И что жизнь в роскоши вскружила мне голову. Она корила свекровь за то, что та приветила в их доме невесту без гроша за душой, хотя, с другой стороны, чего уж там говорить: ведь она сама была без роду без племени. Так-то вот.