Тетрадки под дождём - [39]

— Ах вот оно что! — говорит шофёр. — А мама где?

— Мама дома, мы сами пошли.

— Ну и ну! — говорит шофёр.

— Папа наш капитан Красной Армии, — говорю.

— Совсем хорошо, — говорит шофёр.

— Он с Чапаевым воевал, — говорю.

— Да ну! — говорит шофёр.

— Честное слово! Воевал он с Чапаевым, а Чапаева потом убило…

— Прямо с ним рядом воевал?

— А как же, — говорю, — отдельно, что ли, конечно рядом!

— Интересно, — говорит шофёр.

Ему очень понравилось, что мой папа с Чапаевым воевал. Только он немножко не верил.

— Что, не верите? — говорю. — Очень даже напрасно! А ещё папа был моряком. Он на шхуне «Мария» плавал. Он эту шхуну мне рисовал. Замечательная была шхуна! Парусов — тысяча! Мачты — во! — громадные такие мачты, а нос длиннющий-длиннющий… Только это давно было…

— Ну и ну! — говорит шофёр.

— А вообще папа мой не военный. И не моряк. Это раньше он был моряком. А сейчас папа мой музыкант. Он даже музыку пишет. Только у него не очень получается. Но он всё равно пишет. А мама говорит: не стоит, раз не получается. А вы как думаете, стоит?

— Ну и врёшь же ты всё, — говорит шофёр. — Вроде маленький, а врать горазд. И шхуну приплёл, и Чапаева, а тут ещё эта музыка…

— А вы, — говорю, — у Ливерпуля спросите, он вам скажет.

— У кого?

— У Ливерпуля.

— Что это за Ливерпуль такой?

— Как, — говорю, — кто такой? Ливерпуль — это Ливерпуль…

— Я, — говорит, — с тобой разговаривать не буду, если ты мне будешь глупости говорить…

Я говорю:

— Вот приедемте, я вас с ним познакомлю.

— С кем?

— С Ливерпулем.

— Что это, попугай такой, что ли?

— Не хотите, не верьте, — говорю, — как хотите.

— Да ладно уж, — говорит шофёр.

— Вы что везёте? — спрашивает Боба.

— Песок, — говорит шофёр.

Боба его про песок стал расспрашивать: что за песок, есть ли там ракушки, куда этот песок везут.

Шофёр ему отвечал всё в шутку, и Боба был очень доволен.

— Я, — говорит Боба, — хочу туда в кузов, в песок, а вы здесь поезжайте, разрешите мне, пожалуйста, в песок.

Ему, конечно, не разрешили, и он всё дулся.

Шофёр нас довёз до дому. Пожал мне и Бобе руки, передал привет Ливерпулю.

И мы домой побежали.

Ой, что тут было! Наша мама вся совершенно бледная. Сидит и плачет.

В это время мы входим.

Мама. Где вы были?

Я. У папы. Там нас колбасой накормили.

Мама. Какой колбасой?

Боба. Ливерной.

Я. Там нас ливерной колбасой накормили.

Мама. Кто накормил?

Я. Мы ездили к папе…

Мама. Каким образом?

Я. На поезде.

Мама. Боже мой!

Я. А обратно мы шли пешком…

Мама(кричит). Откуда вы шли пешком?!

Я. Из Баладжар.

Мама. Из Баладжар?!

Я. Я видел папу…

Боба. Я видел танки!

Мама просит воды. Маме плохо. Я бегу за водой на кухню.

20. В кино

Целый день мы возились песке. Хотя мне надоел песок, но что же делать? Нас не пускают дальше двора. Всё за то, что мы ездили к папе.

Мы были грязные, это правда. И мама нас стала ругать.

— Неужели нельзя, — говорила она, — так играть, чтобы оставаться чистыми, опрятными и культурными детьми, тем более что отец на войне?

Это было неинтересно. Мы это уже сто раз слышали.

«Играть целый день в песке, когда война и отец на войне… Разве нельзя, — думал я, — играть в песке, если даже война?»

А мама продолжала:

— Этот маленький — понятно, но ты-то что там нашёл?

Что я там нашёл? Ничего не нашёл. Что там можно найти? Не берут же меня на фронт!

Наконец мама сказала:

— Вот что. Я дам вам деньги. Идите в кино.

Это было другое дело. Мы с Бобой сейчас же помчались в кино.

Мы сели с ним в первый ряд. Я люблю первый ряд — как-никак не последний.

Сначала журнал показывали. Интересный журнал, про войну — стрельба, взрывы, танки, — война, в общем, самая настоящая.

Показывали красных конников.

Показывали, как горит город.

Показывали военных в землянке.

И вдруг смотрю — папа!

Сначала я не узнал его, он стоял, нагнувшись над картой, а рядом ещё военные, и все на карту смотрят, потом папа взглянул на меня, и я сразу узнал его и на всё кино крикнул:

— Папа!

Вокруг меня зашикали.

— Тише, — говорят, — не мешайте смотреть картину. Какой тут может быть папа!

А один говорит:

— Очень даже возможно; напрасно вы, граждане: может, и впрямь он отца увидел. Может, отец его киноартист.

Но тут опять зашикали.

— Что вы, — говорят, — тут глупости разные говорите, какой тут может быть киноартист, когда это самый натуральный киножурнал и никаких тут киноартистов нет.

Тогда тот дядька сказал:

— А может быть, наоборот: может быть, он отца увидел, и не киноартиста, как я предполагал, а самого что ни на есть, как вы давеча сказали, натурального, фронтового отца.

Тут все опять зашумели: прекратите, говорят, это безобразие, что за шум, где директор и всё такое.

И стало тихо.

Я всё глядел, может, папу опять покажут.

Но больше не показали.

Потом журнал кончился, свет зажёгся. Тот дядька, который меня защищал, говорит:

— Ты правда там отца увидел?

— Ну да! — говорю. — Ну да!

— Вот это интересно, — он говорит, — любопытный случай! Просто, можно сказать, исключительный случай. Сын видит отца в кино. А отец на фронте. Нет, это редкость, товарищи! Ты, сынок, вот что сделай. Картина кончится, а ты останься. Ещё раз на отца погляди. А я там объясню, в чём дело. Чтоб тебя, значит, не трогали.

Мы с Бобой, конечно, остались.