Тетради дона Ригоберто - [39]

— Ты почему не здороваешься? — попенял сыну дон Ригоберто.

— Прошу прощения, — раздался хрустальный голосок Фончито. — Но, папочка, пожалуйста, пусть твои друзья не хватают меня за попку.

Донья Лукреция в пятый раз за вечер зашлась от смеха.

— Ты вправду говорил такие ужасные вещи, Фончито?

— Просто когда папины приятели начинают с мной сюсюкать, они все время норовят ее потискать, — пожал плечами мальчик. — А мне это не нравится, даже в шутку, потом все чешется. Знаешь, когда у меня что-то чешется, я норовлю разодрать это место в кровь.

— Значит, ты и вправду так сказал. — Донья Лукреция хихикнула, подавила смешок и, не стерпев, снова рассмеялась. — Ну конечно, Тете такого в жизни не придумать. А Ригоберто? Как он отреагировал?

— Испепелил меня взглядом и отправил учить уроки, — ответил Фончито. — Когда все разошлись, отчитал, как он умеет. И оставил без карманных денег на воскресенье.

— Эти грязные старики, — проговорила донья Лукреция с внезапной злостью. — Какое бесстыдство. Если бы такое случилось при мне, я бы их больше на порог не пустила. А что же твой папа, действительно ничего не замечал? Подожди. Ну-ка отвечай. Ты не врешь? Тебя действительно трогали за попку? Или ты замыслил очередную каверзу?

— Конечно трогали. Вот здесь. — Мальчик ткнул пальцем в пострадавшее место. — А еще святые отцы в школе. Зачем им это, мачеха? Что такое в моей попке, что все норовят ее потискать?

Сеньора Лукреция вглядывалась в лицо Фончито, пытаясь понять, не притворяется ли он.

— Если ты не врешь, они просто грязные, бесстыдные развратники, — проговорила она, все еще сомневаясь. — Значит, и в школе тоже? Что же ты не попросил Ригоберто с этим разобраться?

Мальчик опустил ресницы и стал похож на печального ангела.

— Мне не хотелось расстраивать папу. Он в последнее время такой грустный.

Донья Лукреция озадаченно покачала головой. До чего же этому невинному младенцу нравилось ставить ее в тупик. Что ж, если он говорит правду, так им и надо, старым развратникам. Муж Тете Барриги рассказал, что после заявления Фончито они застыли на месте, не смея даже взглянуть на Ригоберто. Кто-то неуверенно рассмеялся, пытаясь обратить все в шутку. Обсуждать случившееся не стали. Подумав, донья Лукреция заговорила о другом. Она принялась расспрашивать Фончито о школьных успехах, о том, не слишком ли часто он пропускает занятия в академии, о футболе и кино. Но тут вошла Хустиниана с чаем и тостами, и неприятный разговор возобновился сам собой. Служанка все слышала и поспешила высказать собственное мнение в самой категоричной форме. Она ни на минуту не сомневалась, что мальчишка лжет:

— Не слушайте его, сеньора. Этот бандит замыслил новую подлость, чтобы очернить друзей дона Ригоберто. Или вы его не знаете?

— Если бы не твои тосты, Хустита, я давно перестал бы с тобой разговаривать.

Донья Лукреция поняла, что совершила ошибку. Пойдя на поводу у своего любопытства, она опять разбудила спящего дракона. Когда Хустиниана уже убирала со стола, Фончито задал очередной каверзный вопрос:

— Скажи, мамочка, почему взрослым так нравятся маленькие дети?

Хустиниана издала странный гортанный звук, как человек, который с трудом сдерживает смех. Донья Лукреция посмотрела на Фончито. Она по привычке вглядывалась в его лицо, надеясь увидеть в глазах пасынка хотя бы тень коварства. Напрасно. Взгляд мальчика был безмятежен, словно летнее небо.

— Дети и вправду всем нравятся, — начала Лукреция с наигранным воодушевлением. — В этом нет ничего удивительного. Они хорошенькие, невинные, беззащитные.

Под ясным, спокойным взглядом мальчика она чувствовала себя разбитой и беспомощной.

— Эгон Шиле обожал детей, — кивнул Фончито. — В начале века на улицах Вены было много бездомных малюток. Они просили милостыню на церковных ступенях и на порогах кафе.

— Совсем как у нас в Лиме, — машинально отозвалась донья Лукреция. Она чувствовала себя мухой, которая пытается выбраться из паучьих сетей, все сильнее запутываясь с каждым рывком.

— Эгон Шиле часто встречал беспризорников в парке Шенбрунн. Он приводил их в свою мастерскую. Кормил и давал денег, — неумолимо продолжал Фончито. — Парис фон Гютерлаш, друг Шиле, которого он тоже написал, вспоминал, что в его мастерской всегда сидела пара-тройка уличных детишек. Эгон их не прогонял. Пока он работал, они играли или спали. По-твоему, в этом было что-то плохое?

— Что же плохого, если он помогал им и подкармливал.

— Но ведь он заставлял их раздеваться и позировать, — объяснил мальчик. Донья Лукреция подумала: «Все, пути назад нет». — Эгон Шиле плохо поступал?

— Что ж, я бы так не сказала. — Донья Лукреция сглотнула слюну. — Художнику нужны модели. Зачем сразу подозревать самое дурное? Дега писал «мышек», юных балерин из Парижской оперы. А Эгона Шиле вдохновляли девочки.

А как быть с тем, что он угодил в тюрьму по обвинению в растлении малолетней? Отчего, скажите на милость, его живопись признали безнравственной? Не его ли заставили сжечь непристойные рисунки, чтобы их не смогли увидеть дети?

— Ну, не знаю, — поспешно вступила донья Лукреция, увидев, что мальчик не на шутку разволновался. — Должна признаться, Фончито, мне вообще мало что известно об Эгоне Шиле. Это ты у нас специалист. Твой папа скажет, что художники — непростые люди. Святые среди них не встречаются. Творцов не стоит ни идеализировать, ни демонизировать. Их творчество — вот что имеет значение. Наследие Шиле составляют портреты девочек, а не то, что он делал с ними в своей мастерской.